Откуда берутся дети?

Choquette Ernest

Эрне Шокет (1862-1941) был медиком, литератором и политическим деятелем. Родился он в Сен-Матьё-де-Бельой (Квебек). От сотрудничал со многими газетами и опубликовал несколько романов: Семья Рибо: идилия 37 (1898), Клод Пейзан (1899), Земля (1916), сборник новелл и театральные пьесы. Он избирался мэром города Сен-Илэр.


Многие дети спрашивают, откуда они (дети) берутся. На этот счёт есть кое-какие стереотипы: в капусте находят либо аисты приносят. В Квебеке такими «аистами» стали дикари, т.е. индейцы. Вот что по этому поводу написал Эрне Шокет.

ДИКАРИ

Когда моя маленькая Помпонка, вернувшись из школы после первого дня учёбы в школе, листала книжку географии, которой снабдил её учитель-священник, ей на глаза попался барочный рисунок «дикарей», индейцев с перьями на голове, с устрашающими томагавками и очень её заинтересовал.
Внимательно изучая рисунок, она подступила к своей матери с такими дотошными расспросами, которые могли бы свести с ума даже отцов-иезуитов:
- Это дикари, да?
- Да.
- Те, которые нападают на мамочек?...
- Да.
- И ещё приносят им детей?
- Вот-вот.
- А где они их берут?
- В лесах, в горах... далеко.
- А кто их там оставляет?
- Там? ... Другие индейцы... старшие... я не знаю...
- А те где берут детей, эти старшие?
- Э-эй, слушай... оставь меня со своими вопросами.
- А из чего они их делают?
- Из мёда, сахара и апельсиновых корок.
- Правда?...Поэтому наш маленький Клод так любит измызгиваться сахаром, да?... Это миленько... Так значит они их приносят... а как они их приносят?
- В больших корзинах.
- А ты уже видела их по-настоящему, дикарей?
- Да... всё, хватит, больше меня ни о чём не спрашивай.
- Это чтобы защищать мамочек от индейцев приходят за нашим папочкой даже ночью?...
- Вот-вот.
И я слышу голосок Помпонки взывающий ко мне:
- Это правда, папочка?
- Совершенная правда.
- А тебя они побить не могут?
- Меня? Что ты! Это я им могу набить... дикарям... Бац...Бац... прямо в лоб, по башке! Они бегут от меня, только пятки сверкают...

Помпонка сейчас же примчалась ко мне в кабинет, в глазах – восторг, в руках – учебник географии.
- У них вот такие красивы перья на голове, да?
- Да-да, абсолютно такие... но только у старых плохих индейцев... Прошлой ночью был один, который не хотел убраться подобру-поздорову, так я его схватил за перья, раз! и выдернул их все... Думаешь, он не завопил, как резаный?
- Ой, почему же ты мне не дал такие красивые перья?
- Я же не знал, что они тебе понравятся...
- А что ты с ними сделал?
- Я их выбросил, там, на дороге...
- Скажи, папочка, а ты принесёшь мне в другой раз?
- Конечно принесу.
- Спасибо, папочка! – обрадовалась моя Помпонка и с гордым видом отправилась за обеденный стол учить свои уроки.

***

«Дикари» частенько наведываются к нашему основательному и гостеприимному населению и свои набеги на деревни они совершают чаще ночью, но иной раз и среди бела дня!
Мне даже кажется, что есть индейцы, которые прекрасно знают, что происходит в деревне. И живут дикари неподалёку, прячась в пещерах, на горе, потому что недавно, в воскресенье, эти наглецы отважились прийти в деревню, когда народ толпами валил из церкви, и напали они на дом нашего соседа Ланкто.
Меня тотчас известили об этом.
... О! Друзья мои! Какие это всё же трусливые твари! И ведь нападают всегда на беззащитных женщин... честное слово, я прогнал их за какие-нибудь четверть часа. Они убежали, жалкие, поганые. Они бежали не разбирая дороги, прямо через ячменные поля.
Помпонка поджидала, когда я вернусь, и сразу же спросила у меня, сделав озабоченное лицо:
- Они тебя не побили, папочка?
- Нет, какое там! Умчались, как зайцы!

Только вдруг через пять минут я вижу, к нашему дому бегут одна, две, три, пять деревенских девчонок во главе с моей Помпонкой, которая им что-то растолковывает, и если судить по девчоночьим лицам и их испуганным взглядам, то, о чём она им толкует, действительно страшно.
Они вбежали и обступили меня со всех сторон. Они принесли мне перья, которые индейцы потеряли в схватке у Ланкто, а они нашли их в соседском саду... Кто бы мог придумать такое... настоящие перья! И я тотчас вспомнил картинку из учебника географии.
Эти малышки даже жалели несчастных дикарей, подумать только! И правда, представьте, что у вас из головы выдирают перья, которые сидели на палец в вашем черепе, если судить по длине полого стержня!
Они уже успели показать перья своим учительницам из монастыря... Как те смеялись, Боже мой, особенно смешливая Петронилла.
У них тоже допытывались и смеялись: не нападали ли на монашек индейцы, и так чуть ли не в каждом доме... хотя чего уж тут смешного...
Даже до отца Грегуара докатилась эта история, который наблюдал за этим весельем из-за кладбищенской оградки, а потом пришёл спросить, в чём дело?
Он отец Грегуар нисколько не смеялся; он только стыдливо косил глазами направо и налево, и почти уже рассердился.

***


Господибожемой! Никак я не мог поверить, что они не заметили, что это были индюшачьи перья!
Ну да, того индюка, которого зарезали, чтобы подать на стол на крестины...
... Правда и то, что индейца на крестины не пригласили. Может быть зря?

Рождественская байка

Я услышал эту историю от Аугуста Страшненького. С тех пор, как Аугуст чувствует себя неважнецки, во всяком случае не так, как ему бы хотелось, он не хочет, чтобы я называл его настоящее имя. В остальном же вся история с бумажником, слепой старухой и рождественским ужином - всё в точности, как он мне рассказал.

Пауль Остер

Рождественская байка
Аугуста Страшненького

Мы с Аугустом знакомы вот уже без малого одиннадцать лет. Он работает в сигарной лавке, что на Коурт Стрит в центре Бруклина, и так вышло, что мои любимые короткие датские сигары остались только в этой лавке. Поэтому я довольно часто заходил туда, покупая заодно и газеты. Долгое время я не обращал внимания на Аугуста Страшненького. Это был странный маленький человечек в выцветшей голубой футболке, торгующий сигарами и газетами. Проказливый, саркастичный тип, который всегда мог сказать что-то замысловатое о погоде, или о наших бейсбольных Метсах, или о вашингтонских политиканах, но и не более того.
Но вот однажды, столько лет прошло с тех пор, довелось ему, просматривая газету, наткнуться на обзор моей книги. И он узнал меня, потому что там была фотография, и с тех пор всё переменилось. Я перестал быть для него одним из покупателей, а стал Кем-то... Большинству совершенно безразличны книги и писатели, но тут сам Аугуст считал себя в некотором роде причастным. Теперь, разгадав секрет моей личности, он стал относиться ко мне, как к союзнику, доверенному, собрату по оружию. Сказать честно, мне это казалось навязчивым. И неизбежно настал день, когда он спросил, не хочу ли я взглянуть на его фотографии? Учитывая его энтузиазм и благожелательность.., да и вообще в таких ситуациях я не умею отказывать.
Бог знает, на что я надеялся. Но только то, что мне показал Аугуст, было из ряда вон. В маленькой подсобной клетушке без окон в большом картонном ящике он хранил двенадцать одинаковых чёрных фотоальбомов. Дело жизни, сказал он, но всё это заняло только пять минут, но каждый день на протяжении двенадцати лет. Каждое утро последние двенадцать лет он останавливался на углу Атлантик Авеню и Клинтон Стрит ровно в семь часов утра и делал один цветной снимок одного и того же городского пейзажа. У него уже скопилось больше четырёх тысяч фотографий. Каждый альбом представлял год, все фотографии были аккуратно датированы от «01 январь» до «31 декабрь».
Когда я погрузился в дело жизни Аугуста и начал листать альбомы, я не знал, что и подумать. Моё первое впечатление – это была самая странная, самая эксентричная вещь, которую мне довелось увидеть. Все фотографии повторяли друг друга, та же улица, те же здания, беспрерывный, нисколько не разнообразный бредовый поток одинаковых картинок. Я не знал, что сказать Аугусту и поэтому продолжал листать альбом, покачивая головой в притворном одобрении. Сам же Аугуст был невозмутим и смотрел на меня с застывшей улыбкой на лице. Но через несколько минут он вдруг прервал меня, сказав: «Вы слишком торопитесь. Вы ничего не поймёте, если не остановитесь.»
Конечно, он был прав. Если вы не всматриваетесь, то и ничего существенного не замечаете. Я взялся за другой альбом и заставил себя продвигаться вперёд с оглядкой. Я стал вглядываться в детали, стал замечать перемену в погоде, изменение освещения в связи со сменой времён года. Вскоре я научился различать особенности в потоке машин, предвидеть их ритм в последующие дни, отличать воскресные дни от будней, субботу от воскресенья. И тогда, мало по малу, я начал узнавать лица прохожих на заднем плане, следить за их движением на работу. Одни и те же каждое утро они шли, оставляя мгновение своей жизни в объективе камеры Аугуста.
Научившись различать их, я стал приглядываться к их позам, к их одежде, стараясь проникнуть в смысл и драматизм их повседневности. Я схватился за следующий альбом. Мне уже не было скучно, я не был сбит с толку, я начал догадываться. Я понял, что Аугуст фотографировал время, реальное время и время человеческое, и делал он это, присваивая себе квадратик пространства так, что за этим квадратиком угадывался он сам. Аугуст смотрел на меня, вглядывающегося в его произведение, и его лицо сияло удовольствием. Тогда, угадав мои мысли, он процитировал строчку из Шекспира.
«Завтра, и завтра, и завтра, - пробормотал он на одном дыхании, – время мелким шажком семенит». И я окончательно уверился в том, что Аугуст знал, что делал.
Было это более двух тысяч снимков тому назад. С того дня мы с Аугустом многожды возвращались к его произведению, но только неделю назад я узнал, каким образом у него оказалась эта камера и почему он начал фотографировать. Он поведал мне истории, смысл которой я тщусь разгадать по сей день..

За неделю до рассказа Аугуста мне позвонил человек из Нью-Йорк Таймс и попросил написать коротенькую историю для рождественского выпуска газеты. Я хотел было отказаться, но агент этот был столь любезен и настойчив, что я в конце-концов уступил, сказав, что попробую. И только положив телефонную трубку на рычажки, я понял, что пропал. Меня охватила паника. Что я знаю о рождестве? – спрашивал я себя. Я ведь никогда ничего не писал по заказу...
Несколько дней я ходил сам не свой, отмахиваясь от призраков Диккенса и О.Генри и прочих мастеров литературных Святок. Сама фраза «рождественская история» вызывала во мне гадливые ассоциации лицемерных слёз и патоки. Даже самые лучшие рождественские истории мне представлялись нарочитыми и слюнтяйскими байками для взрослых. И будь я проклят, если напишу нечто подобное, думалось мне, и как только я мог согласиться, и возможно ли написать несентиментальную рождественскую историю? Это же оксюморон! Невозможная головоломка! Легче представить скаковую лошадь без ног или бескрылого воробья.
Я торчал дома. В четверг я решил пройтись, надеясь, что свежий воздух прояснит мне голову. Было около полудня, я зашёл в сигарную лавку пополнить свои запасы. Там, как всегда, стоял Аугуст, стоял себе за стойкой, как обычно. Он спросил как дела и, совершенно неожиданно для самого себя, я вдруг выложил ему, как на духу, всю мою душевную смуту. «Рождественская история?» - спросил он, когда я выдохся, - «Всего лишь! Если ты платишь, то в ближайшем ресторане я расскажу тебе, дружок, самую что ни на есть рождественскую историю, лучшую из всех, что тебе довелось слышать. И я уверяю тебя, что история эта самая что ни на есть правдивая».
Мы прошлись по улице до Джекса, тесного и шумного, но уютного, с фотографиями старой команды Доджерсов по стенам. Там подают чудесные сэндвичи с пастрамой. Мы нашли столик в глубине зала, заказали сэндвичи и Аугуст принялся жевать, излагая свою историю.
- Было это летом семьдесят второго года, - сказал он, - Утром пришёл в лавку один тип и стал потихоньку рассовывать по карманам плаща всякую всячину. Лет ему на вид было девятнадцать или двадцать, и признаюсь, мне не доводилось прежде встречаться с таким нелепым воришкой. Он спрятался за колонну и думал, что я его не вижу. Он там запихивал книжки за пояс, а потом стремительно пошёл к выходу. Я окликнул его. Паренёк струхнул и побежал, как заяц. Пока я выбрался из-за стойки, он уже мчался вниз по Атлантик авеню. Я бежал за ним следом с полквартала, но где там. В панике он обронил что-то, и я остановился, чтобы подобрать. Это был бумажник.
Его собственный бумажник. Денег, разумеется, не было, зато были водительские права и три или четыре маленькие фотографии. Я думаю, что мог бы стукнуть в полицию и арестовать типа. У меня были его данные, имя и адрес. Но что-то остановило меня, жаль мне его стало, этого юнца, когда я разглядывал фотографии из кошелька. Я не мог по-настоящему разозлиться на него. Звали его Роберт Гудвин. На одной фотографии он был совсем мальчишкой рядом с женщиной, матерью или бабушкой, которую он обхватывал своей рукой вокруг талии. На другой ему вообще лет девять или десять, он одет в бейсбольный костюмчик, с битой в руке, а на лице широченная улыбка. Мне от этой улыбки стало не по себе. Я подумал, а что если он сейчас был под кайфом? Совсем ведь пацан, из какого-нибудь Бруклина, без никакого будущего. Да и кому какое дело до пары ничтожных книжонок, которые он уволок?
Я запихнул всё обратно в бумажник. Я даже подумал, не отослать ли ему бумажник по почте, да потом закрутился и забыл о нём.
Тут зима подошла и рождество, а в рождество лавку хоть закрывай, всё равно никого нет. Обычно хозяин приглашал меня к себе, а в этот раз уехал к родственникам во Флориду. И вот сидел я у себя, такая меня тоска взяла, и вдруг попался мне на глаза бумажник этого Роберта Гудвина, забытый на полке в кухне. И я подумал, какого чёрта! Что если я навещу этого типа. Сунул бумажник в карман куртки и вышел. Пошёл вернуть бумажник.
Адрес был на Борум Хилл, в трущобах. Моросило, и я помню, что весь промок, пока отыскал улицу и дом. Все дома в захолустье похожи один на другой. Можно блуждать по одному и тому же месту, не понимая, где ты находишься. Как бы то ни было, дом я нашёл, поднялся, нашёл квартиру и позвонил. Никто не ответил. Я подумал, что никого нет. Постоял, подождал, позвонил ещё, просто так, чтобы убедиться. Подождал ещё, потому что обидно стало, а когда я уже развернулся, чтобы уйти, за дверью послышался шорох и старческий голос спросил, кто там? Я сказал, что ищу Роберта Гудвина. «Это ты, Роберт?» - спросила старуха и, наконец справившись с десятью замками и задвижками, открыла дверь.
Ей было лет восемьдесят или даже девяносто, и первое, что бросилось в глаза – это то, что она слепая. «Я знала, что ты придёшь, Роберт. Я знала, что ты не забудешь навестить на рождество свою бабушку Гранни Этель». И она открыла мне свои объятья.
У меня не было времени на размышления, ты понимаешь. Мне надо было сказать что-нибудь сейчас же, и прежде чем я успел сообразать, у меня вырвалось, сам не знаю как: «А как же, Грани Этель!» - сказал я – «Конечно я пришёл навестить тебя на рождество». Не спрашивай меня, зачем я это сделал. Я и сам не знаю. Может быть мне не захотелось огорчать её, может ещё почему, не знаю. А только так уж вышло, что эта старуха обняла меня и мне тоже пришлось обнять её.
Я не сказал ей, что я её внук. Ничего подобного, но это как бы подразумевалось. Я не собирался обманывать её, как ты думаешь? Это было похоже на игру, которую мы оба затеяли не сговариваясь, без всяких правил. Я думаю, что эта женщина знала, что я не её внук Роберт. Она была стара и едва на ногах стояла, но не настолько же она выжила из ума, чтобы спутать свою кровиночку с каким-то мужиком. Но она была счастлива думать, что я – её внук, и я не нашёл ничего лучшего, как подчиниться и пойти за ней.
И мы вошли в квартиру и провели вместе целый день. Квартирка была захламлена хуже некуда. Оно и понятно, если слепая старуха живёт одна одинёшенька. Она всё время спрашивала, как я живу, и мне приходилось врать. Я сказал ей, что нашёл хорошую работу, в сигарной лавке. Я сказал ей, что я собираюсь жениться. Я наплёл ей ещё тысячу всяких небылиц, а она делала вид, что всему верит. «Это хорошо, Роберт, - приговаривала она, покачивая головой и улыбаясь, - Я всегда знала, что всё у тебя наладится».
Время шло и я изрядно проголодался. Похоже, перекусить было нечего и я решил сходить в магазинчик по соседству. Я притащил ей кучу всякой вкуснятины. Запечёную курицу, овощной суп, баночку картофельного салата, шоколадный торт и разного по мелочи. У Этель в спальне были припасены две бутылочки вина и вдвоём мы сообразили вполне пристойный рождественский ужин. Мы оба слегка захмелели от вина и, как сейчас помню, перешли на диван в гостинной, там было удобней. Потом мне захотелось пописать и я пошёл в ванную. И там всё точно переменилось. Мне уже поднадоела игра во внука Этель, но то, что случилось потом – совсем уже чушь, такая, что мне по сей день за себя стыдно.
Я пошёл в ванную, а там на полочке оказалось шесть или семь фотокамер, новеньких, тридцать пять миллиметров, в кожаных футлярах, экстра-класс. Я прикинул, что это работа настоящего Роберта, этакий загажничек, надёжное местечко. Я никогда прежде не фотографировал и уж конечно никогда не брал чужого, но тогда, в тот самый момент я увидел камеры в ванной и решил, что одну возьму. Так вот решил. И неотступно думая об этом, я взял одну камеру подмышку и пошёл в гостинную.
Я не мог дольше там оставаться, но Гранни Этель прикорнула на диванчике. Слишком много Кьянти для неё, я так думаю. Я пошёл на кухню, вымыл посуду, а она всё спала и посапывала, как дитя. Мне совсем не хотелось нарушать её сон и я ушёл. Я не мог написать ей записки, мол, до свидания, потому что она ведь была слепая, так что я просто ушёл. Я положил бумажник её внука на стол, взял камеру и вышел. И на этом моя история заканчивается.
- Ты возвращался туда ещё? – спросил я.
- Однажды, - ответил он, - Через три или четыре месяца. Я так себя погано чувствовал из-за этой камеры, которой так и не воспользовался за все эти месяцы, что решил вернуть её, но госпожи Этель там уже не было. Не знаю, что с нею случилось, а только кто-то другой уже жил в её квартире, и никто ничего не знал о ней.
- Она, наверно, умерла
- Наверно...
- Так значит это с тобой она встретила своё последнее рождество.
- Выходит так. Я никогда об этом не думал.
- Ты всё правильно сделал, Аугуст. Ничего лучше для неё и нельзя было сделать.
- Конечно, сначала наврать старухе, потом обворовать её. Не понимаю, что ты имеешь в виду.
- Ты сделал её счастливой. А камера и без того была ворованная. Это не то же самое, как если бы ты украл у неё.
- Из любви к искусству, Пауль?
- Я бы так не сказал. Но в конце концов ты нашёл этой камере достойное применение.
- А у тебя появился сюжет для рождественской истории, правда?
- Точно, - сказал я, - сюжет есть.

Я помолчал минуту, изучая лицо Аугуста и его хитрющую ухмылку. Я не мог быть уверен, но в глазах его мерцало что-то такое, что заставляло думать о розыгрыше, как если бы он придумал всё от начала до конца. Я хотел было спросить его об этом, да удержался, понимая, что он всё равно не ответит. Я поверил ему, а это главное. Без этого никакая история не может быть правдивой.
- А ты мастер, Аугуст, - сказал я, - спасибо за помощь.
- Не за что, - ответил он, продолжая взглядывать на меня безумными искрами глаз, - ведь в конечном итоге, если ты не можешь поделиться своими секретами с друзьями, что ты сам за друг такой?
- Тогда ты самый что ни на есть настоящий.
- Это тебе видней. Ты только пиши всё, как есть, ничего не выдумывай и больше мне ничего не надо.
- А ужин?
- Что ж, от ужина я не откажусь.

Я улыбнулся ему и он улыбнулся мне в ответ. Тогда я подозвал официанта и попросил счёт.