Моя русская библиотечка В - окончание

Верхарн, Эмиль

это не та книжка, но похоже...
Двуязычный сборник этого бельгийского классика. (1855-1916) М.: Радуга, 1984.

Никогда его не понимал, брался многожды, думал, вот-вот откроется мне. Но ни переводы, ни оригинал, собственно, не глянулись мне. Вероятно, я ещё не дорос. Всё мне кажется длинно, занудно, вымучено. Вот перескажу один стишок для примера, чтоб не зря значился в реестре:

Из цикла двенадцать месяцев Февраль, БЕДНЯКИ.

Таковы эти бедные сердца с озёрами плача, бледными, как могильные плиты.

Таковы эти бедные спины, тяжёлые заботами и ношей крыш коричневый домиков среди дюн.

Таковы эти бедные руки, как листья по дорогам, как желтые и мёртвые перед порогом.

Таковы эти бедные глаза, добрые, скромные и озабоченно-грустные, как у тех коров в ненастье.

Таковы эти бедные люди, с жестами усталыми и снисходительными, на которых вымещает свою злобу нищета долгих земных пустошь.

Ну, примерно. Немножко отсебятины, чтобы легче писалось. Но смысл тот же. Занудно, однообразно, тоскливо.

Меняю!




Вивекананда Свами

У меня книжка Четыре йоги, М. Прогресс-Академия 1993. Прикольно. Почти в каждой главе можно найти нечто подобное: «Утверждение громадное, по сути! Но именно оно составляет смысл веданты, который она доказывает и проповедует. С этого утверждения начинается веданта.»

Сохраню, не обменяю, потому что на всякий случай хорошо знать, чем начинается веданта и к чему она ведёт.

Подробно о четырёх йогах. Карма. Раджа. Джняна. Бхакти. Чуете, Востоком пахнет, древностью, мудростью!!! У-у-у-у!

А вы полюбопытствуйте у Википедии, кто такой Вивекананда...



Вознесенский Андрей

О том, как мы с Чугуном ходили к Вознесенскому, я уже говорил. Говорил, что в детстве мне нравилась его манера читать свои стихи. Мне импонировала его стадионность. Теперь всё прошло. Он скончался. Само это грустно. Но все мы смертны. Итак, у меня три сборника А.А. Декларативный Не отрекусь Минск. БелАДИ, 1996, другой Дубовый лист виолончельный, приятен подержать, жёлтая тканевая обложка, уже, правда, слегка порвалась, М.: Художественная литература, 1975. Тогда он гремел, да, мне было тринадцать, как сейчас. А вот и последнее недавнее приобретение за 4 доллария. Ров. М.: Советский писатель, 1989. В продовольственном магазине «Смак» куплен. Ради прозы.



Воннегут Курт

Из серии американская фантастика, том 4. Утопия 14. Почему 14 даже не спрашивайте. Не знаю. А речь всего лишь о роботизации производства. Роботы вытесняют человека. Скоро уж и думать за него будут. Такова идея. Ну и, разумеется, восстание против роботов, а затем – характерно воннегутовское – опять принимаются восстанавливать роботов. Причуда. В загадочном издании: Москва МП «ВСЁ ДЛЯ ВАС» 1992. Пусть будет для коллекции.



Вулф Вирджиния

1882-1941



The time comes when it can’t be said; one’s too shy to say it, he thought, pocketing his sixpence or two of change, setting off with his great bunch held against his body to Westminster to say straight out in so many words (whatever she might think of him), holding out his flowers, “I love you.” Why not? Really it was a miracle thinking of the war, and thousands of poor chaps, with all their lives before them, shovelled together, already half forgotten; it was a miracle. Here he was walking across London to say to Clarissa in so many words that he loved her. Which one never does say, he thought. Partly one’s lazy; partly one’s shy.

Mrs. Dalloway by Virginia Woolf

Миссис Дэллоуэй в серии «азбука-классика» карманное издание 2000 года.


Это вот совершенно так всё и происходит (в моём случае). Столько всего можно сказать и рассказать, столько всего слышится и просится на язык, а приходит момент – и – ничего. Лень или стыдливость? В трёх всего словах: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Ах, да, я забыл про букет цветов. Опять проехал мимо цветочного магазина. Как я всегда проезжаю. Лень или неуверенность в себе? В том, что я имею право потратить эту несчастную десятку...

Тут извиняться не приходится. Этому нет извинений. Это проявление внимания и любви напрямую, а не через какие-то там действия по дому ли, по приготовлению обеда или по ухаживанию за детьми.
То же происходит и со стишками. Когда-то часто выходило посвящение и писалась всякая белиберда, но напрямую, страстно, пусть глупо, но искренне. А теперь – сплошная рефлексия, а как это будет воспринято, а почему именно этот сюжет, не намёк ли, не подсознание ли выползает. И откладываешь, забываешь, потом пожимаешь плечами: какой стишок? Нет, не написалось как-то. А жаль...




Может, решиться, может, потратить, написать, наплевав на все условности нашего быта. Предпочесть действие этому нелепому выжиданию лучшего момента, подходящий обстоятельств. Вот, например, неделю назад я услышал по радио забавную песенку про белый шарф и, как обычно, мне сразу же захотелось её перевести. А потом ещё одну, про которую уже так определённо не скажешь, но тоже мило, и мне захотелось соединить эти две песенки в одну. А потом есть у меня ещё кое-какие музыкальные привязанности, которые мне тоже хотелось бы вплести в этот тематический узор. Но всего этого я не сделал, потому что побоялся эклектичности, не дал себе свободы, не отпустил на волю воображения, НЕ НАШЁЛ ВРЕМЕНИ!



Но ведь сейчас, когда я пишу сие послание, время у меня есть. Так зачем я пишу эту белиберду, вместо того, чтобы сочинять песенку? А вот!



В метро была такая давка,

Но всё же удалось присесть,

Чтоб почитать... Сосед мой чавкал,

Жевал, сопел, как будто съесть

Несчастный бутерброт – задача

И сверхзадача для него.

А я читала, чуть не плача

Про то... забыла уж про что.

Сосед мой дикий был, как викинг,

Но белый шарф его красив,

И вязка не простая – вивинг,

А где купил – поди спроси.

Не принято, подумать может,

Что пристаю, не просто так...

Вот так, всегда одно и тоже,

Условности... без них – никак.

А может быть ему связала

Подруга этот белый шарф.

Искусница, которых мало,

А он ей сделал малыша.

Вот бред! Постой! Берри-УКАМ! Эй!

Сейчас, простите! выходить!

Скорей, пустите же!

Пора мне

Остепениться, поостыть.

Шарфы и викинги с малюткой,

Искусницы и бутерброт,

Жизнь преглупейшая, не шутка,

А, может быть, наоборот!

Всё так серьёзно и помпезно,

Метро, вагоны и толпа.

Насилу вылезла. Прелестно.

Вперёд! На приступ! Лепота!

Дерзать и грызть науки камень,

Опять и вновь дерзать и грызть.

Вот станция «Берри-УКАМ» и

Куда теперь – наверх и ввысь!

Ступеньки или эскалатор?

По эскалатору – бегом!

Ведь я спешу, как рыцарь в латах,

С щитом, забралом и копьём!

Зима, тяжёлая одежда,

Мне сумка – щит, а что – копьё?

Копьё, наверное, надежда,

Что всех пронзит и всё про всё!

Хотелось бы зайти в кафешку,

Одной? Тоска... а всё ж, зайдём...

Поговорим. Ах, все мы пешки,

А как хотелось быть ферзём.

Тот белый шарф, конечно, клёвый,

И мне б такой, вот был бы шарм.

Связать себе? Купить готовый?...



Смотри-ка, вон он, белый шарф!

Спешит за мной, плечистый мальчик.

Зачем-то глянулась ему?

Вдруг – не за мной, сверну – иначе

Не угадать мне что к чему?

Идёт за мной, ускорю шаг я

Пусть поторопиться слегка.

Зелёный плащ и эта шапка-

Не разглядишь издалека.

Походка плавная, в движеньях –

Полёт, стремительность и строй.

Так хочется сказать, мгновенье,

Остановись, куда? Постой!

Так хочется – настиг и обнял,

И носом в шею, чтоб мороз

По коже. Снега хлопья,

Фонарь, букет, немой вопрос...

Ответ немой, ответ мгновенный,

Я потерялась, я в тебе.

Мой милый... и самозабвенно

Всё вверх. Всё ввысь, за твердь небес.

И кадры, хаосом, наскоком,

В отеле номер, берег, мост,

И пальцем ты отводишь локон,

И взгляд, и свет колючих звёзд.

Прыжок, полёт, зигзаг дороги,

Обрыв на зимнюю грозу,

Мой милый, близкий и далёкий,

Как фотоаппарата зум.

Скорей, ещё быстрей, шагаю,

Сама себя не узнаю,

Лечу! Объятья раскрываю,

Как крылья! Как судьбу мою



Тебя встречаю... Обернулась –

Он – в двух шагах! Ко мне, скорей!

Я вся – твоя! Ждала... Качнуло

К нему на грудь, давай, смелей!

Целуй меня, ласкай, отрада!

С тобой навеки! Я вольна!

Мне – только ты! Других не надо!



Ты чё, психованная! Ладно!

Книжонку обронила, на!

Дана Ростикам 23 декабря 2011



Вундт Вильгельм (1832-1920)

Большую, долгую жизнь прожил мужик. Оно чувствуется, его учёность, фраза настолько труднопроходима, что приходится использовать мачете логики, чтобы добраться до смысла. Перевод из рук вон плох. Имя переводчика не указано, текст перепечатан по изданию Космос, 1912. Возможно, что тогда и не указывали имени переводчика. А издательский дом «Питер» в 2001 году не потрудился даже вычитать текст, столько всяких разных ошибок и опечаток. Но как исторический материал (с научной точки зрения, как мне кажется, сильно устаревший) книжка имеет право на существование. Вот и существует. Желающих обменять на эту что-либо стоящее – просим милости!

Из серии Психология классика.



Высоцкий Владимир Семёнович (1938-1980)

Теперь его почитают. Много печатают. А мои дети знают, что я его люблю и часто слушаю его записи. Ася была в России в 2011 году, вот и привезла мне его сборничек с золотым тиснением Ни единою буквой не лгу... и его портретом в овальной рамке. Слащавое издание. Совокупно два московских издательства сподобились Астрель и ACT. Милые иллюстрации. Больше сказать нечего. Тексты... которые звучат, кричат, надрывают душу. За которыми слышны голос и гитара.

Совершенно случайно пришла ко мне книжка воспоминаний Высоцкого и о нём. Оттепель, перестройка, Советская Россия 1989 год. Такое издательство. Российское и ещё советское, но уже Высоцкий стал признанным и о нём воспоминают родственники, друзья и признанные поэты... другие. Загадочное чтение для ностальгично настроенных людей.

Тоже в обменный фонд. Хотя... может быть, я один из таких ностальгичных?

Жюль Верн (моя библиотечка по-русски)

Верн Жюль, прошу любить

Жюль Габриэ́ль Верн (фр. Jules Gabriel Verne; 8 февраля 1828, Нант, Франция — 24 марта 1905, Амьен) — французский географ и писатель, классик приключенческой литературы, один из основоположников научной фантастики. Член Французского Географического общества.

Блаженство, слава Википедии!



В моей библиотечке – русской – половина книг переводных, так получилось. Это может показаться странным, зачем преподавателю французского книга Жюля Верна по-русски? Что ж, у меня есть и по-французски, но этот том очень давний, ещё из детства, издательства «Детская литература» 1979. Мне, к моменту выхода этой книги стукнуло уже семнадцать, читал я романы Верна, как положено, в десять-двенадцать лет, приобрёл я её несколько позже, ещё не помышляя об изучении французского. Дети капитана Гранта и Вокруг света в восемьдесят дней. Сейчас, перечитывая, я не ставил никаких особых задач, например, проверить качество перевода. Просто было в удовольствие перелистывать пожелтевшие страницы, следовать за героями романов на край света, усмехаться тривиальности сюжета и припоминать ощущения, ах! как было бы хорошо оказаться на корабле или в прериях, короче, там, далеко, не здесь... Опасности, приключения, здорово, чёрт побери!

Блог ЯНИКА

оГРОМНОЕ спасибо, Яна

Моя библиотечка (продолжение "В"

Вересаев

Вике́нтий Вике́нтьевич Вереса́ев (настоящая фамилия — Смидо́вич) (1867—1945), русский советский писатель. Лауреат Сталинской премии первой степени (1943).

Четырёхтомное издание, собравшее основные посести и рассказы, дневниковые записи, полемические статьи и прочее, увы, без писем. Москва Правда 1985.

Ну, что тут скажешь. Типичный советский писатель по убеждению, как мои родители, типичные советские люди по убеждению. Они трудились на благо Родины и он трудился на то же благо. Сталинская премия первой степени в сорок третьем году – есть о чём задуматься. Хорошо пожил. Был и врачом и журналистом и натуралистом и вот – писателем. Я очень прилежно перечитал все четыре тома. Времени мало, заняло это чтиво больше двух месяцев. Хорошо ли писал Вересаев? Старался. Понимал ответственность писателя. Сознавал свою причастность. Это многое портило, но в целом – его потребность исследовать себя и своё окружение очень похвально. На многое открывает глаза. Особенно он гордился своим исследованием творчества Толстого и Достоевского. Толстой у него умница, а Достоевский – бяка замороченный, по ту сторону жизни, чему у него научишься – только смерти. Пушкина любил и тоже исследовал, но уже совсем дилетантски. Его прочтение Моцарта и Сальери смехотворно. Так прилежный ученик, переписывая строчки из сцены, восхищался бы и повторял то, что и без того ясно следует из текста. Впрочем, не судите. Сам он так не думал, я почти уверен в этом. Иначе – что же?

Верзилин Николай Михайлович

По следам Робинзона. Научно-художественная книга. Вступительная статья Гр. Гроденского. Изд. 5-е. Рис. Л. Милорадович, В. и Л. Петровых. Оформление Ю. Киселева. Ленинград, Дет. лит. 1974. 

319 с. с иллюстрациями.

Автор знакомит читателей с удивительным миром растений и с наукой, раскрывающей их жизнь и роль в истории человеческой культуры. Книча учит любить и беречь природу.

Этим всё сказано. От себя добавлю, что дважды принимался читать и дважды откладывал: литературных достоинств нет, а познавательности – хоть отбавляй, только вся она настолько трудоёмка, что никто в наших условиях не располагает временем, достаточным для реализации его «рецептов». Короче, желающих просим, готов обменять на другую столь же нужную книгу.

Мой дорогой Серж

И Боже мой!  С какой бережностью храню я память о моём любезном друге, поэте и учёном, моим деятельным (более, чем я сам) соиздателе журнала "Новая Ценность".

Вот, пожалуйста, несколько страничек из его книжки. Рисунки его же.

REFUS GLOBAL

Refus Global


de Paul-Émile Borduas

Всеобщий отказ

Поль-Эмиль Бордюа



Отпрыски скромных франко-канадских семей рабочих или мелких буржуа, хранящие верность со дня прибытия в страну и до наших дней всему французскому и католическому, сопротивляясь победителю, нелепо цепляясь за прошлое, гордясь им и находя в нём чувственное удовольствие и прочую насущность.

Колония, с 1760 годя замкнувшаяся в склизских стенах страха, обычном убежище побеждённых; тогда уже в первый раз брошенная на произвол судьбы. Элита вернулась за море или продалась сильнейшему. Она и впредь будет поступать так же, как только подвернётся случай.

Маленький народ, жмущийся к сутанам, которые остались единственными придержателями веры, знания, истины и национального богатства. Находящийся в стороне от эволюции мировой мысли, рискованной и опасной, воспитанный без злого умысла, но бессистемно, в ложном суждении о великих вехах истории, коль скоро абсолютное невежество, увы, невозможно.

Маленький народ, вышедший из колонии янсенитов, изолированный от мира, побеждённый, беззащитный против нашествий всякого рода конгрегаций французских и наваррских, из страха придерживающийся в сих благословенных местах (это начало мудрости оного!) престижа и благовестия католицизма, гонимого в Европе. Наследники папской непогрешимости, механической, без возражений, великие мэтры обскурантистских методов наши учебные заведения уже тогда получили возможность узурпаторски монополизировать царство эксплуатируемой памяти, остановленной мысли, опустошающих намерений.

Маленький народ вопреки всему плодящийся, благодарение плоти, если уж не духу, на севере необъятной Америки, резвый телом юности сердцем золотой, но с обезьяньей моралью, очарованный уничтожительным престижем воспоминания о европейских шедеврах и чванливо отвергающий самородные творения угнетённых классов.

Казалось, наше назначение определено жёстко.

Революции, внешние войны меж тем разрушают непроницаемость очарования, надёжность духовной блокады.

Неудержимые жемчужины просачиваются сквозь стены.

Политическая борьба становится сугубо поспешнической.

Духовенство, хоть и не чаяли, допускает промахи.

Протесты следуют, несколько смертных казней одна за другой. Страстны первые разрывы между духовенством и иными прихожанами.

Медленно брешь расширяется, сужается вновь, расширяется снова.

Учащаются поездки за рубеж. Париж притягивает всё больше. Слишком протяжённный во времени и пространстве, слишком подвижный для наших робких душ, он зачастую всего лишь возможность употребить каникулы на подтягивание своего отсталого сексуального образования и, самым фактом пребывания во Франции, легко приобрести авторитетность, позволяющую по возвращении лучше эксплуатировать толпу. За самыми редкими исключениями, наши врачи, например, (путешествовали они или нет) избирают самое скандальное поведение (надо-же-вознаградить-себя-после-столь-долгих-лет-учёбы!)

Революционные произведения, если попадаются на глаза, кажутся горькими плодами группы экстравагантных господ. Академические успехи при нашей скудости суждений много престижней.

Поездки эти всё же в большинстве своём становятся настоящим озарением. Недозволенное просачивается всюду. Распространяются запрещённые книги. Они приносят бальзам на душу и надежду в сердце.

Сознание проясняется в живительном соприкосновении с проклятыми поэтами: эти люди, не будучи монстрами, осмеливаются открыто и ясно изъявлять то, что наиболее несчастные из нас душат в себе из чувства стыда и ужаса быть проглоченными заживо. Они, согласные принять первыми настоящее беспокойство, столь болезненное, столь отвергнутое, проливают на то хоть сколько-то света. Их ответы настолько смущают умы, столь они точны, столь свежи, что имеют совершенно иную ценность в сравнении с набившими оскомину вечными истинами, предлагаемыми в Квебеке и во всех семинариях по всему миру.

Границы наших грёз уже не те.

У нас кружится голова, когда спадают прежние лохмотья с некогда пестревших ими горизонтов. Стыд беспросветного низкопоклонничества сменяется надеждой на гордость возможной свободы, завоёванной в высокой борьбе.

К чёрту кропило и вязанную шапочку первопроходца! Они вытащили из нас в тысячу раз больше, чем когда-то дали.

Через голову христианства, закрывающего перед нами двери, мы касаемся жгучего людского братства.

Царству разнообразных страхов пришёл конец.

В безумной надежде вытереть их из памяти, я перечисляю:

страх мнения предвзятого и мнения общественного – расправ и всеобщего осуждения

страх остаться одному без Бога и общества, которое, если отчуждает, то неизбывно

страх себя – своего брата – нищеты

стах перед общественным правопорядком – смехотворным правосудием

страх новых отношений

страх перед иррациональным

страх нужды

страх перед настежь распахнутыми шлюзами веры в человека – обществом будущего

страх всех форм преображающей любви

страх мнимый – страх мнительный – страх страха – ужасающий страх: звенья нашей цепи.

От царства уничижительного страха мы переходим к царству боязни.

Надо было быть бронзовым болваном, чтобы оставаться безучастным к мучениям других – охвачен притворным воодушевлением, во власти психологических рефлексов самой жестокой изощрённости: целофановая кольчужка кинжального отчаяния современности (как удержаться от крика, читая сообщения об этой чудовищной коллекции абажуров, сделанных из татуированной кожи несчастных пленников, по заказу элегантной дамы; как не дрожать от бесконечного перечисления ужасов концентрационных лагерей; холод пронизывает до мозга костей при описании испанских тюрем, ничем не оправданных пыток, холодной мести без угрызений совести). Как не дрожать перед жестокой ясностью науки.

В этом царстве боязни всякая власть уступает власти тошноты.

Нас отвращает очевидная неспособность человека исправить свои же ошибки. Бессмысленность наший усилий, тщетность прежних надежд.

Многие века щедрые образцы поэтической активности обречены на провал в социальном плане, насильственно вышвырнуты из рамок общества, чтобы затем пытаться воспользоваться ими в неизбежном гошизме интеграции, ложной ассимиляции.

Многие века великолепные полнокровные революции раздавливают, предают смерти после краткого мига лихорадочных надежд, необратимо сбрасывая их со склизского обрыва:

французские революции

русская революция

испанская революция

абортированы международным вмешательством, вопреки чаяниям стольких простых душ.

И опять неизбежное оказалось сильнее надежды.

Не чувствовать тошноту, когда возмещают убытки самым жестокосердным, лжецам, подтасовщикам, производителям мертворождённых предметов, лизоблюдам, начётчикам, лжеводителям человечества, отравителям всех живых источников.

Не чувствовать тошноту при виде нашей собственной трусости, нашего бессилия, нашей уязвимости, нашего непонимания.

При виде краха нашей любви...

Когда всечасно предпочитают объективным мистериям возлюбленные иллюзии.

В чём же секрет той эффективности несчастий, на которую обречён человек и человеком же исключительно, если не в нашем рвении защищать цивилизацию, которая заведомо определена доминирующими нациями.

Соединённые Штаты, Россия, Англия, Франция, Германия, Италия и Испания: острозубые наследники общих десяти заповедей, одного евангелия.

Религия Христа подчинила мир. И видите, что получилось: сёстры по вере подвержены сестринской же эксплуатации.

Уничтожьте истинные силы конкуренции естественных ресурсов, престижа, авторитета и восстановится равенство. Дайте преимущество той, что вам более по душе, и получите те же общие конечные результаты и даже с теми же соглашениями в частностях.

Всё в понятиях христианской цивилизации.

Следущая мировая война увидит крушение оной в уничтожении самой возможности международной конкуренции.

Её трупный вид ударит даже по закрытым глазам.

Разложение, начавшееся в 14 веке, вызовет тошноту и у наименее чувствительных.

Её мерзостная эксплуатация, удерживаемая на высоте в течение веков ценой качества жизни, станет ясна наконец множеству её жертв: покорных рабов тем более ревносто защищающих её, чем более они отвержены.

Кончится распинание.

Упадок христианства потянет за собой в пропасть все народы, все классы, затронутые им, от первых до последних, от верхних до нижних.

Он достигнет в стыде обратного эквивалента вершин 13 века.

В 13 веке, когда разрешённые границы эволюции морального формирования всеобщих связей были достигнуты, интуиция уступила ведущее место разуму. Постепенно вера уподобилась рассчёту. Началась эксплуатация в лоне церкви заинтересованным использованием известных и застывших чувств; посредством рационального изучения прославленных текстов в пользу обоспечения верховодства, полученного прежде спонтанно.

Рационалистическая эксплуатация постепенно захватила все социальные сферы: с требованием максимальной отдачи.

Вера схоронилась в сердце толпы, стала последней возможностью возврата, последним вознаграждением. Но и надежды притупляются.

В высших кругах математики сменяют спекуляторов-метафизиков, ставших невостребованными.

Дух наблюдения сменяет дух преображения.

Метода вводит неизбывный прогресс в производство. Декаданс рядится любезным и необходимым: он способствует рождению наших эластичных машин, чьи перемещения головокружительны, он позволяет надеть смирительную рубашку на наши буйные реки, ожидая самопроизвольного разрушения планеты. Наши научные приборы позволяют нам изучать всё, что слишком мало, слишком стремительно, слишком велико или слишком медлительно для нас. Наш разум позволяет захватывать мир, но это мир, в котором мы теряем наше единство.

Разрыв между психической мощью и мощью логической близок к пароксизму.

Материальный прогресс, предназначенный для власть придержащих, хоть и методично притормаживемый, позволил политическую эволюцию при помощи церковной власти (а затем уже и без оной), не обновляя при этом оснований нашей чувственности, нашего подсознания, не позволяя полной эмотивной эволюции толпе, которая одна могла бы нас вытащить из глубокой колеи христианства.

Общество рождённое в вере погибнет от оружия разума: от НАМЕРЕНИЯ.

Необратимая регрессия моральной мощи коллектива в мощь исключительно индивидуальную и чувственную соткала второй экран и без того фокуснического абстрактного знания, под которым прячется общество, чтобы удобнее было жрать плоды его преступных деяний.

Последние две войны были необходимы, чтобы достичь это абсурдное состояние. Страшилище третьей будет решающим. Час Ч всеобщего жертвоприношения близок.

Уже европейские крысы наводят мосты бегства через Атлантику. События обрушатся на прожорливых, гадких, погрязших в роскоши, на апатичных, на слепых, на глухих.

Их всех вышвырнут без жалости.

Родится новая коллективная надежда.

Уже она требует напряжения исключительной ясности, анонимного единения в вере, обретаемой в будущем, в коллективном завтра.

Магическая добыча магическим образом отвоёванная у неизвестности ждёт у подножия творения. Её собирают все истинные поэты. Её преобразующая сила сравнима только с ненавистью направляемой против неё, с противлением использованию оной (два века спустя де Сада по-прежнему не найти в книжных лавках. Изидор Дюкас, умерший век тому назад, несмотря на революции, бойни, несмотря на привычную теперешнюю клоаку, остаётся слишком мужественным для вялого современного сознания).

Всё сокровенное оказывается неприкосновенным для общества. Оно остаётся неподкупным и ощутимым запасом на будущее. Оно спонтанно возводится вне и против цивилизации. Оно ожидает, чтобы проявить себя (в социальном плане), извлечения настоящих потребностей.

Отныне наш долг прост.

Окончательно порвать со всеми привычками общества, отрешиться от его утилитарного духа. Отказ быть сознательно ниже наших психических возможностей. Отказ закрывать глаза на пороки, на обманы, подаваемые под личиной знания, оказанных услуг, должной признательности. Отказ от пребывания в единственном нас формирующем поселении, достаточно укреплённом, но вовсе не необходимом. Отказ молчать – сделайте с нам всё, что хотите, но вы должны нас услышать – отказ от славы, от почестей (первый согласен): стигматы вредоносности, бессознательности, услужливости. Отказ служить, быть используем для подобных целей. Отказ от всякого НАМЕРЕНИЯ, уничтожительного оружия РАЗУМА. Долой обоих! На второй план их!

Первое место – магии! Место объективной мистерии!

Место любви!

Место необходимостям!

Всеобщему отказу мы противопоставляем всецелую ответственность.

Заинтересованное действие остаётся привязанным к своему автору, оно мертворождённое дитя.

Действия чувственные ускользают от нашего разума в силу их собственной динамичности.

Мы с лёгкостью берём на себя всецелую ответственность за будущее. Рациональные усилия, однажды обращённые вспять, позволяют вызволить настоящее из пелен прошлого.

Наши страсти творят будущее спонтанно, непредсказуемо, неизбежно.

Прошлое дОлжно принять с рождения, не делая его сакральным. Мы изначально квиты с ним.

Наивно и нечистоплотно расценивать людей и события истории сквозь расширяющую призму общепризнанных авторитетов, которая придаёт им черты недостижимые для современного человека. Конечно, эти качества вне посягательств ловкого академического надувательства, они таковы всякий раз автоматически, если человек следует глубинным необходимостям его существа. Всякий раз, когда человек сознаёт свою новизну. Определение человека на все времена.

Довольно массивно уничтожать настоящее и будущее удвоенными залпами прошлого.

Довольно всего лишь высвободить из вчера сегодняшние необходимости. Лучшее завтра станет всего лишь непредсказуемым последствием настоящего.

Нам незачем о нём тревожиться, пока оно не наступило.

РЕШИТЕЛЬНОЕ СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ

Организующие силы общества вменяют нам в вину пылкость нашего рвения, переполняющее нас беспокойство, избыток наш, как оскорбление их вялости, их спокойствия, их хорошего тона по отношению к жизни (щедрой, полной надежд и любви по забытой привычке).

Друзья режима подозревают будто мы симпатизируем «Революции». Друзья «Революции» - в том, что мы всего лишь бунтовщики: «... мы протестуем против существующего, но единственно из желания преобразовать, а не изменить в корне.»

Как не старайся выразиться деликатней, а смысл ясен.

Всё дело в классе.

Нам приписывают наивное намерение «преобразовывать» общество, заменяя одних мужей у власти на других, подобных им. Тогда почему не ими самими, разумеется!

Всё потому, что они не того же класса! Как если бы изменение класса влекло за собой измение цивилизации, изменение желаний, изменение надежд!

Они стремятся к стабильной зарплате, плюс надбавки на роскошную жизнь, к организации пролетариев; у них тысячи разных доводов. Беда только в том, что добившись решительной победы, кроме малой их зарплаты, они потребуют за счёт того же пролетариата, всегда одинаково, всегда неизбежно, платы за дополнительные издержки и долгосрочных контрактов без никаких дискуссий.

Мы признаём, что они в форватере истории. И победа не случится иначе, как в результате чрезмерной эксплуатации.

К этой чрезмерности они и стремятся.

Они и станут ей, неизбежно, без того, чтобы это место занял кто-то другой. Обжираловка будет грандиозной. Мы изначально отказываемся в ней участвовать.

В том и состоит наше «виноватое воздержание».

Для вас – организованное плановое лечение (как всё, чем дорожит декаданс); для нас – непредсказуемая страсть; для нас – великий риск всеобщего отказа.

(Нет возможности подчинить воле факт, что любые классы, дорвавшись до власти в управлении народом, продолжают необратимый декаданс. Равно неподчинимо воле то, что согласно нашим историческим познаниям, вывести нас из тупика и направить в сторону новой нетерпеливо ждущей своего рождения цивилизации может только всецелое развитие наших способностей в начале, а затем, совершенное обновление эмотивных источников.)

Все, поддерживающие и сочувствующие, хотят нас облагодетельствовать, если только мы посодействуем их потенциальному левачеству должной мерой нашей активности.

Удача улыбнётся нам, если мы опустим забрало, заткнём уши, натянем ботфорты и ринемся в толпу, разгонять её пиночьями налево и направо.

Мы предпочтём быть спонтанными циниками, без лукавства.

Любезные люди улыбаются, видя малый доход наших коллективных выставок, им кажется, что они первыми поняли их низкую цену.

Наши выставки следуют одна за другой уж конечно не в наивной надежде разбогатеть. Мы знаем, что мошна туга у тех, кто в оппозиции нам. Они не станут безнаказанно рисковать пожароопасными знакомствами.

В прошлом только недоразумения могли позволить подобные покупки.

Мы надеемся, что этот текст предотвратит подобные недоразумения в будущем.

Если наша активность столь ощутима, значит не зря так остро чувствуем мы нужду в единении.

Вот тогда-то разразится успех!

Вчера ещё мы были одиноки и нерешительны.

Сегодня наша группа даёт сильные и отважные побеги; они-то и преступают границы дозволенного.

Нам выпало значительное дело: сохранить доставшееся нам богатство. Это тоже дело историческое.

Осязаемые предметы требуют постоянно обновляемых отношений, конфронтаций, новой постановки вопроса. Отношения неосязаемые призывают живые силы действия.

Это богатство – источник поэзии, эмотивного обновления – в нём будут черпать вдохновение последующие века. Оно не может быть передано иначе как ТРАНСФОРМИРОВАННО, без чего всё только левачество.

Пусть же все, кому по душе приключения, идут к нам.

В обозримом будущем мы провидим человека освобождённого от никчемных пут, который реализует, но непредсказуемо, с обязательной спонтанностью, в анархическом великолепии полноту его индивидуальности.

Отныне, без отдыха и лени, в единении чувств с жаждущими лучшего, без боязни долгих проволочек, поддерживаемые или преследуемые, мы с радостью обратимся к нашему необузданному стремлению к свободе.



Поль-Эмиль Бордюа

Ещё о Фрумкине

Хотя почему, собственно, ещё? Я о нём кажется не писал. А надо бы... Вот так, нашёлся приятель на "одноклассниках", за что оным премного благодарен. Просто приятно, что он нашёлся, что он что-то пишет (или только переписывает начисто когда-то написанное?) Пишет он в "Избе-Читальне", и очень хорошо. Я и сам туда влез, но клепаю только абракадабру от Вассилия. Фрумкин Миша превратился в китайца Минь Фу (он же Пират43), что бы это значило? Ничего, как обычно. Короче, почитать его можно там: http://www.chitalnya.ru/users/pirat43/
А я тут решил вывесить пару сканов его стишков, просто из плезиру.