Дополнение к Антологии

Альбер Лозо (1878-1924) – один из лучших поэтов Квебека начала ХХ века. Однако и в прозе он тоже пробовал свои силы и публиковал билеты (так он определял свои прозаические публикации в газетах и журналах, таких, как, Дело (Le Devoir) Канада, Националист и Действие (L’Action). Эти билеты были потом упубликованы трёхтомником. В 18 лет он заболел и болезнь парализовала его до конца его жизни.




«Альбер Лозо родился в Монреале 23 июня 1878. Французский литературный критик Луи Арно, долгое время живший в Канаде, в недавно изданной книге так говорит о нашем поэте: «Этот молодой поэт имеет одно преимущество перед своими собратьями по перу в старом и новом свете; подобно недавно ушедшим от нас Сюлли Прюдому и Франсуа Копе он скромен, и более того – проникнут смирением. Я невежествен, - говорит он, - у меня нет своих идей. Я грежу, а не думаю. Я воображаю, не умея наблюдать. Я выражаю эмоции, которые только мог бы почувствовать. Иногда только у меня получается сказать то, что я действительно чувствовал... Девять лет мои ноги находились на уровне моей головы: это научило меня смирению... А на самом деле, и я мог убедиться в этом лично, кресло этого удивительного калеки, продолжающего мартиролог канадской мысли (Кремази, Неллиган, Лозо) является одним из самых притягательных центров литературного Монреаля. Каждый вечер бесценная дружественность оживляет пламя общих идеалов в этом святилище сердечности и душевности» (Луи Арно, Наши друзья канадцы)
Из Антологии канадских поэтов, Монреаль, 1920

Предупреждение

Эти страницы продиктованы вдохновением момента.
Не требуйте же от них ни совершенства стиля, ни глубины мысли.
Я старался быть краток и прост, как того требует этот газетный жанр.
Кое-кто из моего укружения уверяют, что некоторые из моих «Вечерних билетов» могут быть перечитаны. Я выбрал некоторые из них...
А. Л.

Час гармонии

Музыка этого вечера укачивает, как морская зыбь. Она так нежна, что тает в воздухе, растворяется в молчании. Нота за нотой сплетают мелодию, так неслышно опадают лепестки цветов. Пылинки звуков плывут в гармонии этого тихого вечера...
Музыка так нежна, нежна... От неё замирают тени, сжимается сердце. Почти ничего для слуха, всё для души. И мне не ведомо чтО в этот замирающий час крадёт её, куда она исчезает? Кажется, что она звучит издалека, может быть из глубины моего прошлого, подобно ветерку, который облетел всю землю; и я уже не знаю, во мне ли та песенка или вне меня, так нежна она, так нежна...
Но и сильна она, как всемогущие небеса, потому что она потрясает всё моё существо и заставляет плакать мои глаза. Я едва её слышу, но она прорастает во мне, звучит, словно оргАн пасхальным утром, словно оркестр или хор триумфально звучащих колоколов! Её восхитительная нежность будоражит мой мозг сильнее французского или итальянского вина. А ведь я воспринимаю всего-то дрожание звуков – биение моего сердца – настолько она нежна, нежна...
Только я один и слышу её – возможно ли? – эта музыка, летящая на крыльях ветра. Она пробуждает во мне видение цветка или лица... неопределённо, как туман, неудержимо, как облако. Я не знаю, что это – возможно, воспоминание, или сон, или всего лишь нежная музыка, нежная настолько, что кажется нереальной...
Потому что это вечер, когда душа не защищает себя, волшебный, таинственный вечер. Малейшее дуновение и смычок трогает наши нервы, исторгая мелодию, а будет она гармоничной или фальшивой – зависит от прожитого дня или прожитой жизни.
А сейчас, если даже неизъяснимая нежность музыки, которой я не слышу, будоражит меня, делая меня счастливым, если я чувствую её, если пишу её, то на самом деле, уж не знаю почему, сердце моё мне незнакомо...

Завещание Вассилия

Мы благополучно отсняли очередной эпизод из жизни Вассилия.
Текст пьесы приводится без сокращений.

Завещание Вассилия.

Пьеса в виршах и прозе , умилительная и назидательная.

Действующие лица и исполнители:

Вассилий, тот самый, склонный к монологам – Ф.Хуш.

Его чада и домочадцы, скандальные и неугомонные (в порядке появления)

Саркозм, внук Вассилия, сын Грибальдины - Зяка
Грибальдина, соответственно, дочь Вассилия, мать Саркозма, вдова – Сильда
Иванчук, маргинальный сын Вассилия – Рома
Де Голь Прощелыгин, сын ближайшего друга Вассилия, Блаженного Карлуши, светлой памяти, стало быть сирота, т.к. Карлуша, будучи католическим священником жены иметь не имел – Даня
Раструба Карловна, приживалка Прощелыгина – Лена
Дефонька, старшая дочь Грибальдины, страшная язва – Дарет
Амброз-Галилео, сын Раструбы Карловны – Георгий
Иванчиха, жена Иванчука, похоже сердечная ведьма – Ира

Действие происходит в квартире Вассилия, время действия – за день до претёмной кончины Вассилия.

Сцена 1 Комната Вассилия

Вассилий ( один)
Как я устал от этих свар и дрязг,
Мне недруги исчадья домочадцы.
Топорщусь иглами что твой дикобраз!
Затравлен ближними, и некуда деваться.
Мне в этой тесноте и срамоте
Невмочь протиснуться к моей немой мечте.

Но отомщу и скоро я, сейчас...
Я выйду в их гадюшник без опаски,
Мой план так прост, как наговор и сглаз,
Ты был бы горд, учитель мой, Херасков .
Ты похвалил бы дерзость и красу
Моих пророчеств тайных и бузу.

Я медлить не могу уж более. Вперёд!
Туда, на бой, туда, на поединок.
И к каждому найдётся свой подход,
Хотя что сын, что дочь, мне всё едино.
Всем снится, что во гробе я лежу.
Но ничего, я всем им покажу!

Вассилий решительно движется в сторону кухни, откуда доносятся крики, грохот посуды и прочий бедлам.

Речитатив чад и домочадцев:
Фоном и совсем не обязательно. Можно записать на магнитофон или ещё как, чтобы создать необходимый для коммуналки шум.

Прогрессу прогресс приятен, как вермут...
А правда, почём на базаре хомут?
С детьми в воскресенье поедем на ферму...
Позвольте, а кто говорит про приют?!
Сегодня же встречу мерзавца Андрея
И морду набью!
Так ему, ротозею!

У нашей малышки схватило животик.
Давайте ей больше укропной воды!
Трамвай им, подонкам, уже не угоден,
А лучше троллейбус?
Шаблон красоты
Вчера раздавали на Кавендиш в Лоблу.
Да нашим девчатам, что в лоб, то и по лбу.

Что это воняет из вашей кастрюли?
Придумаешь тоже, не нюхай, дружок.
Опять на базаре меня обманули!
На правую ногу да левый сапог!

Сцена 2 На кухне. Саркозм, Грибальдина

Вассилий (входит):
Галдят, как галдели, семейная сволочь,
Ну что же, приступим. Бог в помощь!

Вассилий подходит к малолетнему внуку Саркозму одиннадцати лет

Дружочек мой, Саркозм, давай присядем,
Я вот о чём хотел потолковать.
Но только не проговорись, особо дяде,
И матери ни-ни...

Саркозм
При чём здесь мать?
Вассилий
Я ж говорю, что ни при чём, вот бестолковый!
Ты знаешь, у меня, есть гиря и подкова?

Саркозм
Конечно знаю. Там стоит под койкой. Ну а подкова на крючке
висит...
Вассилий
Саркозм, ты парень бойкий,
Поэтому скажу тебе накоротке (пригибается к его уху, шепчет)
И гиря, и подкова – с подковыркой,
За ними тайна, ты на мать не зыркай.

Ты слушай, неслух, гиря, может статься,
Не просто гиря, зря, что ль, тяжела?
Таится в ней огромное богатство,
Никто не знает.
Саркозм
Так нужна пила?
Вассилий
Вот бестолочь, кинушек насмотрелся.
Нет, с ней другое будет дельце.

Чья будет гиря – тот разбогатеет,
Вот я живу, меня хотят в приют,
А только фиг им всем поскольку денег,
Никто не знает, куры не клюют.
И всё моё! Но главное - подкова.
Удачу та сулит, ты слушай, право слово!
Саркозм
Ты дед совсем, гляжу, мозгой поехал.
Такое скажешь, прямо смехота.
Вассилий
Как знаешь. Если для тебя потеха
Мои слова, пусть всё (!) получит сволота
Семейная. Тебе же в завещанье
Я кукиш дам. Вот это обещаю.
Саркозм
Постой, постой! Чего настрополился!
Уж пошутить нельзя. А гирю я хочу.
В ней пуд богатства. А подкова?

Входит Иванчук, слегка навеселе, хочет общаться, но пока лазает по кастрюлям и прислушивается. Грибальдина его отгоняет, одним глазом посматривая на Вассилия с Саркозмом.

Вассилий
Вился
За нею дядя твой, гвинеец Иванчук,
А только он меня смертельно разобидел
И я его в гробу и в белых тапках видел.

Грибальдина не выдерживает, вмешивается

Грибальдина
Приполз из конуры и сеть плетёшь, папаша?
Морочишь внуку голову, дурак?
О чём это шушуканье тут ваше
Вассилий
Тебе так всё и выложи.
Грибальдина
А как
Ты думал? Я дитя в обиду
Не дам ни прощелыге, ни пииту.

Что он тебе тут толковал, мой милый,
Ты знаешь, что такому доверять
Никак нельзя.
Саркозм
Он мне сказал, что вилы
Получит дядя Иванчук.
Вассилий
Ты, мать,
Смотрела б лучше, чтоб не пригорело
Жаркое, и не лезь, трам-та-ра-рам, в чужое дело.
Грибальдина
Какие вилы? Что-то не понятно...
Давай, сынок, скажи, как на духу,
Что дед тебе шептал.
Вассилий
Да ладно!
Оставь мальчонку.
Грибальдина
Цыц, брехун!
Тебя давно пора бы в богадельню,
А ты мутишь тут воду, шут, бездельник!
Саркозм
Дедуля бредит. Мне сказал на ушко,
Что он богат, как чёрный сатана.
Грибальдина
Вот это да, не может быть, неужто!
А нам твердит, нет денег ни рожна,
Что даже хлеба он купить не может,
Затеял что, проказливая рожа?
Вассилий
Чего ты слушаешь мальчишку, недоноска
Сама не видишь? Чушь пацан несёт.
Какие деньги? Сам хожу в обносках,
Грибальдина
Ещё бы! Ты, Вассилий, всю жизнь радел за грошик. Квартиру отхватил, это хорошо. Были значит деньги. А теперь, получается, все вышли? И куда же они запропастились, твои деньги, папаша? Перестал ты об нас заботиться, о детях своих. Посмотри, как мы все обнищали, пообносились, жрём, что попадётся. Голодно нам, папаша.
Иванчук (активно вмешивается)
Скипидаром

Протрём ему его шестую точку.
И чистым он отправится на суд
К Всевышнему. Такому ангелочку
Ключи от рая живо принесут
И будет он блаженствовать и в кущах
Красоток будет щупать неимущих.

(смеётся, чертовски рад своей шутке)

Грибальдина
Братишка, ты повремени пока. Дай поговорить с папашей. Видишь, у него настроение поговорить, раз он из своей конуры выперся. Так что, говоришь, богат, как чёрный сатана?
Вассилий
Это мальчишка твой сказал, однако,
Он не соврал. Я сказочно богат,
Вам видеть не дано. А ты оракул
Интриг домашних
Грибальдина
Понеслась нелёгкая. Ты можешь нормально сказать, куда дел деньги?
Иванчук
Наш Вассилий не прост на поверку
Он не выдаст секрет, хоть убей!
К нему нужен подход. Исковеркан
Наш Вассилий нарзаном. Налей
Старикану стакашку наливки,
На закуску подай ему рыбки...
Грибальдина
Ещё один. Да откуда вы берётесь на мою голову! Ну хорошо, я налью. Вот тебе, Вассилий. Пей за наше здоровье. На и тебе, братишка. Уж больно говорлив ты.
Оба пьют. Вассилий с удовольствием, а Иванчук хватается за горло, за грудь, за живот. Наливка обжигает и отравляет Иванчука. Ему не хватает воздуха. Он задыхается, падает, хрипит. Умирает, бедняжка. Его предпоследние слова:Иванчук
Ты отравительница, Грибальдина!
Тебе зачтётся, будь я проклят! Пусть!
Но и тебе не жить! Отмщенья!
Вассилий
Дивно!
Меня хотели отравить! О, Русь!
Ты велика! Ты видела в отстойниках
И не такое... Эй! Убрать покойника!

Речитатив чад и домочадцев (Фоном и совсем не обязательно)
Нету пива,
И денег нету, чтоб его того,
Нет даже четвертушки до получки,
Нет кобелька у простодушной сучки,

Нет зёрнышка для курочки-наседки,
Нет уж давно желания и сил,
Истерики и те довольно редки,
И не чудил давненько наш Вассиль!
Нет киселя, нет ложки, чтоб хлебалось,
Не знаю, что вообще нам здесь осталось.

Нет пива, денег нет, копейки нет на пиво,
Никто не может до среды занять
Никто не верит нам, живётся нам паршиво,
Спасите! Эх, житуха, раз-два-пять!
Вассилий, подобру отдай нам деньги!
А мы тебе дадим по феньке!

Вассилий
Отойди, отступись, мне вас видеть нет мочи!
Я готов вам поклясться, что гол, как сокол!
У меня несваренье, и печень не очень,
В голове моей пляшет раскосый монгол!
Так чего вам, чего вам , чего ещё надо?
Иванчук загробным голосом
Он трепещет, подонок, он чует расплату!
Иванчука выносят вперёд ногами.

Сцена 3 Вассилий, Де Голь Прощелыгин и Раструба Карловна

Де Голь Прощелыгин
Так, значит, это он всё время нас объедал тут, всё скулил, юлил, просил кусочек, а сам богат, как Крез. Проверить надо, где он прячет деньги.
Вассилий
Скажи, пожалуйста, а шапке не по Сеньке?
Де Голь Прощелыгин
Хамить, папаша, мы вам не позволим, а ежели хотите возразить, то письменно, в двух экземплярах.
Вассилий
Ты сам паук никчемный, паразит!
Ты думаешь, жучара ты проклятый,
Никто не знает, что в сундук ты спрятал?
Де Голь Прощелыгин
В какой сундук? А-а, в тот маленький сундучок, что у меня в шкафе стоит!
Вассилий
Нет, тот большой! Кто с кухни спёр недавно
Наш чайник медный и наш медный таз,
Которым чтоб тебе прикрыться, гнида!
Де Голь Прощелыгин
Что слышу я! Ой, мамочки, атас! В чём обвиняют! Да пойдём проверим! В том сундуке я книжечки храню. Там у меня и редкие имеются. Апостол первопечатника Фёдорова, может знаете? Хотите взглянуть. Мне за него пять тыщ предлагали, да я не дурак. Мне б только как-нибудь на мировой аукцион её вывезти. Я б за неё пятьсот тыщ получил американьскими доллариями! А куды твой медный таз девался, я, истинный крест, не знаю. Вот мамой клянуся!
Вассилий
Ты клясться, дорогуша, не спеши.
Не ты ли в одиночку слопал гуся?
Рождественского! Только не бреши!
Я видел кости под твоей кроватью.
Неделю жрал небось.
Де Голь Прощелыгин
Папаша, хватит! И про гуся я ничего не ведаю. Уж год прошёл почти...
Вассилий
Его сожрал, а после две недели
Страдал, бедняжка, помнишь, животом.
Панкреас лопнул.
Раструба Карловна
Что вы в самом деле.
Об этом потолкуем мы потом.
А щас, Вассилий, лучше признавайся,
Где прячешь деньги, живо, в темпе вальса,
На раз-два-три, выкладывай, мерзавчик,
Вассилий
Не так-то просто открывался ларчик.
Сама ты, Карловна, давно ль имеешь голос
В моей семье? А тоже, вынь-положь
Ей деньги. Заползла, как пОлоз,
Или, как правильно? ПолОз?
Училка, охмурила, что же проще,
А тоже претендует на жилплощадь.

Входит Дефонька, вместе с ней Саркозм и Амброз-Галилео
Раструба Карловна
Не охмуряла я! Возвышенные чувства
Вам чужды. Я сказать не убоюсь:
Любовь мой поводырь. И, право, грустно...
Гони деньгу, старик.
Дефонька
А кошка мышку – хрусть
В зубах у хищницы бездыханная тушка...
Раструба Карловна
На что ты намекаешь.
Дефонька
Ах, неужто
Вам надо объяснять, когда всё просто:
На мёд слетается такая прорва мух...
Раструба Карловна
Ой, Дефонька, ой, милая... Подросток, а всё туда ж... Тебе-то что надо на кухне?
Дефонька
Я мимо шла, вдруг вижу тело
Выносят. Любопытство,
Мной, как обычно, овладело.
Ему я отдалась. И вот я здесь...
Раструба Карловна
И нечего тебе здесь делать. Тут у нас серьёзный разговор с дедом Вассилием. Ты уж не встревай.
Дефонька
А у меня, может, тоже разговор с дедом Вассилием, почём вам знать?
Раструба Карловна
В свою очередь, милашка,
Ты же слышала, разговор серьёзный.
Дефонька
Что-то не пойму, эта пташка,
На мой взгляд, слишком ёрзает.
Как будто обрадовалась чему-то?
Вассилий
Да уж, если эта берётся, то круто...
Прощелыгина нашего окрутила
Он даже не пикнул. А ещё
Детёныша своего сюда притащила.
Раструба Карловна
А сын мой при чём? Ну при чём?
Вассилий
Так ведь и без того продохнуть попробуй
Лишние вы тут оба.
Де Голь Прощелыгин
Ты ври, папаша, да не завирайся.
А то я не посмотрю, что старый.
Отлуплю, как мартовского зайца...
Вассилий
Соплёй не вышел.
Раструба Карловна
Ваши свары вот где в печёнках сидят. Ругаются, кажется, уже б давно удавили друг друга. А всё никак.
Де Голь Прощелыгин
Так вам угодно, чтоб я вызвал
Папашу на дуэль!
Дефонька
А это мысль!
На сковородках! (притаскивает сковородки и вручает каждому)
Но только чтобы честно, без обмана.
Ребром не бить, а только днищем.
Чтоб рубленых и рваных ран избегнуть.
Пусть будет чисто, как щелчок Балды.
Мы в полотенца завернём их.
Без крови лучше.
Раструба Карловна
Ты совсем свихнулась!
Саркозм
Нужны им секунданты. Я за деда!
Амброз-Галилео
А я за дядю Прощелыгина! Посмотрим,
Кто улетит на Альфу Дебаранду
И встретит там зелёных человечков!
Вассилий и Де Голь Прощелыгин воспринимают всё предельно серьёзно. Они сражаются со всей яростью. В какой-то момент Вассилий обрушивает на Прощелыгина решающий удар. Прощелыгин падает.

Де Голь Прощелыгин
О Господи! Да что ж это творится!
Старик нас что ли всех переживёт!
Я умираю. Дайте хоть напиться!
Кто страждущему иноку нальёт?
Я буду к вам являться с того света
Амброз-Галилео
Как астероид или как комета?

Прощелыгина выносят.

Я так думаю, что условия жизни на Альфе Дебаранде такие же, как на земле, только гравитация гораздо больше и нет столько кислорода. Поэтому живые формы имеют своего рода панцырь и ползают, а не ходят. Потребление кислорода у них ограничено, но они ассимилируют азот из воздуха, который служит им также и пищей, потому что у них есть специальные железы, выделяющие карбонаты, которые соединясь с азотом, даяют органические вещества, из которых альфа дебаранды строят свои панцыри.
Саркозм
Опять ты завёл свою шарманку об альфах барана! Дать бы тебе этой же сковородкой по башке!
Дети ссорятся, дерутся, гоняются друг за другом, но уже не на кухне

Сцена 4

Вбегает Иванчиха, с другого входа появляется Грибальдина
Иванчиха
Убили, душегубы, отравили!
Да чтоб вас всех тряхнула лихоманка! (все начинают колотиться в лихорадке)
Всё это ты? C’est ton affaire, Вассилий?
Вассилий
Окстись! То – Грибальдина! Самому не сладко,
Как поднесла наливочки дочурка,
Так чуть не окочурился и в жмурки
Чуть не сыграл...
Иванчиха
Так это ты! Ах, чтоб тебе икнулось!
Чтоб от икотки ты ни есть, ни пить,
Ни даже пёрнуть не могла.
Грибальдина (икая)
Свихнулась,
Сказилась баба! Смотри, я и впрямь икаю. Дайте водички икотку запить.
Ей подают, она пьёт, икает и захлёбывается. Задыхается. Все кидаются к ней, похлопывают, пытаясь вернуть Грибальдине дыхание, но тщетно. Она закатывает глаза, хрипит. Грибальдину выносят.

Сцена 5
Дефонька (наедине с Вассилием)
Скажи, дедуля, правду я слыхала,
Что ты, как будто, сказочно богат?
Вассилий
Тебя, я думаю, всё будет мало,
Хоть посули тебе Багдад и Самарканд
Со всем, что есть в сих городах достойных,
Тебе и то покажется отстойным!
Дефонька
Не кипятись, дедуля, мы с тобою
Так редко говорим о том, о сём.
Скажи, вот в детстве босоногом, спорю,
Тебя наверно звали Васильком,
Ты был кудряв, кудряшки золотисты,
В глазёнках синь, и сам ты был плечистым
И стройным обаяшкой-пареньком?
Вассилий
Всё было, что ж теперь тревожить
Воспоминаниями старческую муть.
Кто отгорел, тот уж гореть не может...
Я, Дефонька, был страшный баламут.
Однажды наспор подпалил церковку –
Бог покарал – мне в жёны дал жидовку.
Ты вот на выданье, наш дом не подпали,
Страховки нет.
Дефонька
Мне за тебя болит
Душа, дедуля. Все тебя не любят,
Здесь каждый норовит кусок урвать.
Вассилий
Ты верно говоришь, голуба,
Ты погляди, как помирает мать!
В икоте!
Разве так прилично представляться?
Дефонька
Здесь только клоуны, шуты, паяцы!
Хотела б я иную выбрать долю,
Но всё – нужда. Куда ни глянь – нужда...
Вот кабы поделился ты со мною.
Смогла бы я иначе жить тогда.
Смотри, как разъярилась Иванчиха,
И с Грибальдиной справилася лихо.
Смотри, как доберётся до тебя,
Икнётся тоже. Я ж могу вступиться,
Но ты со мною должен поделиться.
Иванчиха (возвращается)
Представилась, красавица... Вот только
Les cadavres… Что делать, не пойму.
Я б выбросила мерзость на помойку,
Не имут трупы сраму... Я ему
Сто раз твердила: пойло – на погибель!
А Грибальдине... То-то... Грибальдине,
Ей поделом. Прости меня, Вассиль.
Досада, злость за нутренность схватили...
Мой Иванчук, был человек facile.
Я по нему тоскую... Слышь, Вассилий,
Похоронить бы надо их прилично,
Да денег нет. (завывая) Ой, бедная сестричка!
И мужинёк мой! Боже, помоги
Мне выдюжить такое сокрушенье!
(надо быть готовым к тому, что причитания станут причиной кончины бедной вдовы, они должны идти по нарастающей, подчёркивая рефрен «денег нет»)
Такая мУка. Все вокруг враги!
Я чувствую себя мишенью.
Все стрелы ядовитые во мне!
Все метят в сердце. Денег нет!
Похоронить достойно... Муженёк мой...
Тоска берёт, и всё вокруг поблёкло.
Теснит мне грудь, на горло давит!
Гробы сейчас в такой большой цене!
Мой муж! Всему причиной зависть!
И бедность! Господи! Вассилий! Денег нет!
Хоть выходи на паперть! Я страдаю!
Я умираю! А-а-а! Проклятье! ДЕНЕГ НЕТ!

Как ни странно, но Иванчиха действительно помирает, потому что всё, о чём она говорит исполняется незамедлительно.

Дефонька
Ой, дед Вассилий, глянь-ка, помирает.
Как жаль бедняжку... Довела себя...
Вассилий
И так чувствительна, что для пираньи
Неслыханно. Себя одну любя,
Она народу извела немало.
Дефонька
Спасибо, что хоть нам не перепало
От иванчихиных пророчеств. Порча –
Один удел и ей, и всем... А впрочем...

Задумчиво входит Раструба Карловна

Раструба Карловна
Какой престранный день, какой ужасный,
Какой чудовищный нам выдался денёк.
Все мрут, как мухи, и шутя, без страсти,
Без видимых причин. Быть может, невдомёк
Мне тайный смысл всех этих наворотов?
Я здесь одна интеллигент. И ботать
По фене не могу. Ушёл мой идеал.
Куда деваться мне? Быть может, мадригал
Сложить Вассилию, его задобрить.
Пусть он меня оставит жить при нём?
Теперь всем хватит места. Он три
Пусть комнаты займёт. А я и днём
И ночью печься буду
О сыне о своём и о его внучкé.
Вот только Дефонька... её, паскуду,
Я на дух не терплю. Она при старике
Всё вертится. Куда б её отправить?
Вот мысли чёрные. Прости мне, Боже правый!
Дефонька
Раструба Карловна, примите
Мои кондолеанс... Беда пришла ко всем
Раструба КарловнаА, это ты, дитя...
Дефонька
Простите,
Раструба Карловна, обидеть вас совсем
Я не хотела. Так уж получилось.
Не обижайтесь, сделайте мне милость.
Раструба КарловнаЧто толку обижаться. Только чудо
Могло бы нам помочь и умерших вернуть.
Дефонька
Подкова деда может!
Раструба Карловна
Ну, откуда
Такие мысли у детей?
Дефонька
Вчерася в вечеру
Мне дед сказал, что с этою подковой
Ещё одно возможно чудо.
Раструба Карловна
Снова
Я слышу глупость и готова верить.
Возможно ли, чтоб этот день прошёл,
Как не было... Чтоб этот сивый мерин,
Старик Вассилий, сам бы отошёл
В своей коморке в лучший мир, спокойно,
Как и положено ему, на койке,
Укрытый с головой, с улыбкой,
И без страданий, безо всяких склок.
Вассилий подкрался, подслушивая, и теперь злобно ухмыляется
Такое скажет! И ведь прытка,
Как кенгуру. Ей просто невдомёк,
Что каждый год такое происходит
Со мной и это при любой погоде.
Не долго ждать вам. Ладно. Вот подкова.
Решайте меж собой, кому она нужней.
Одно желание... Одно!
Раструба Карловна
Ах, право слово,
Мне не до розыгрышей.
Дефонька
Я умней
Речей не слышала. Согласна. Мне давай, дедуля.
Уж я воспользуюсь, небось, не дура.

Дальнейшее от меня уже совершенно не зависит. Я бы очень хотел, чтобы все вдруг ожили и вышли на поклон. Но пусть решает дитя! Даже интересно, какое у неё могло бы быть желанье? Пусть она подумает, пусть не решает опрометчиво. Одно желание! Только одно!

Дефонька
Одно желание? Единственное? Боже!
Но как мне быть? Что я могу решить?
На что решиться? Просто невозможно
С таким подарком ни дышать, ни жить!

Предполагаемый финал:

Пусть будет всё по-прежнему и все мы
Пусть будем, как одна семья дружны.
Чтоб не было экстримов и экстремов,
А главное, чтоб не было войны!

Это очень напоминает последний тост моей милой покойной бабушки – за мир во всём мире.

ПРИВЫЧКА ПРИВЕТСТВОВАТЬ ПРОХОЖИХ

Этот короткий текст Гийома Левека (1819-!856) появился с Национальном репертуаре Джеймса Хьюстона в 1848 году со следующим примечанием:
«Господин Левек – монреальский адвокат. Он был, как многие, приговорён к смерти военным судом Сэра Джона Колборна за участие в мятежах 1838. Юный возраст, тогда г. Левеку было всего 19, позволил ему избегнуть смерти, при условии, что он покинет Монреаль. Гийом Левек уехал во Францию, а после амнистии вернулся в Канаду. Он снова получил звание адвоката, но занимал должность переводчика при законодательной Ассамблеи. Он автор рассказа Крест Большого Калюме (калюме – это то же, что трубка, и даже трубка мира, для интересующихся индейской историей).

Об обычае приветствовать прохожих

Привычки – самый верный и самый удивительный признак, по которому можно судить о характере и строе мыслей народа. Привычки – это картина нравов. На самом деле, все общие для народа чувства, мнения, предубеждения накладывают отпечаток на его привычки и уклад жизни. И это настолько верно, что внимательный взгляд на действия одного человека, если только он не слишком выходит за рамки нормы, расскажет об обществе, в котором он живёт больше, чем детальное изучение общественных институтов и зафиксированных на бумаге правил, регламентирующих деятельности этих институтов. Общие для всего народа привычки и обычаи наиболее правдиво отражают его характер и социальные особенности.
Подобно прочим народам, франкоканадцы тоже имеют свои особенности. Среди прочих – привычка приветствовать прохожих – самая верная и наиболее удивительная для любого иностранца, посещающего нашу страну. Проезжая через всю французскую Канаду, кем бы вы ни были, вам будет казаться, что все с вами знакомы. Все одинаковым жестом будут снимать перед вами шляпу в знак уважения и дружбы, а на лицах будет прочитываться выражение благожелательности, общей для всех. Через короткое время вы почувствуете себя человеком невежливым, если подобно остальным, не станете первым приветствовать женщин, что в равной степени относится ко всем, большим и малым, богатым и бедным, старикам и совсем юным.
Этот обмен приветствиями, который составляет особенности нашей страны, каким бы поверхностным и заученным он не казался, на деле выражает одну из самых глубоких и благородных идей, воодушевляющих народ. Великие идеи идут от сердца, по словам Вовенарга, а что говорит сердце: все люди братья и все равны между собой. Вот идея, которая подвигает франко-канадцев приветствовать своих и чужих, друзей и людей совершенно незнакомых, снимая перед ними шляпу. Каждый поступает так, как велит ему сердце. Этот человек, этот путешественник мне не знаком, говорит оно, но он, может быть, несчастен; пусть он утешится, пусть увидит, что он не один на земле, что другие думают о нём и желают ему здравствовать. Может быть это будущий друг, и его приветствуют, будто приглашают его стать своим. Если он богат и обладает властью, пусть знает, что франко-канадцы не завидуют ни его богатству, ни его общественному положению. Бедняку, несчастному снятая шляпа скажет: храни тебя Господь. Постучи и ты найдёшь укрытие под моей крышей. Вот, что говорит такое приветствие прохожего. Это выражение братства, справедливости и равенства, которое отличает французских канадцев.
Этот обычай указывает на их убеждение в том, что между людьми должно быть равенство, это протест целого народа против социальных перекосов, возникающих случайно и стихийно, по воле слепой фортуны, дающей одним богатства и почести, а другим нищету и презрение. И эта идея равенства, общая для всех франко-канадцев, выражает то уважение, которое они испытывают к любому человеку, какое бы общественное положение он не занимал. У большинства народов говорится: я столь же, сколь и вы, что выражает опасение потерять собственную значимость, выказывая самые незначительные знаки внимания. Это самомнение и эгоизм, предпочтение, оказываемое себе в первую очередь, вот чувства, диктующие поведение большинства народов. Не достойней, не щедрее ли приветствовать прохожих, как это делают франко-канадцы, говоря: вы столь же, сколь и я, и я уважаю вас в равной мере?
Эта привычка приветствовать всех и каждого без исключения подпитывается религиозным чувством и находит свои истоки в философии духа. Человек – существо наиболее близкое Богу. Он создан по подобию Бога, его душа – дыхание Бога. Столько возвышенное родство по духу не достойно ли уважения? Не следует ли воздавать уважение каждому, как дõлжно это делать по отношению к Создателю? Благодарность Создателю ещё жива среди людей; все, злые и добрые, большие и малые, младенцы, только что появившиеся на свет, старики, готовые покинуть этот свет, чтобы предстать перед Создателем, женщины, чаще прочих думающие о Боге и потому более прочих благодарные Ему, все Ему благодарны. Не потому ли и люди, все, имеют право на ту же благодарность. Исходя из этих соображений, друзья мои, не переставайте делать, как было заведено, сохраните эту привычку приветствовать прохожих.

Пастораль в квебекской литературе

Об Эдуарде Дюке практически ничего не известно. Он опубликовал единственный роман, преподавал французский в Массачусетсе... Пьер и Амелия, вышедший в 1866 году, когда автору было всего двадцать лет, прошёл незамеченным. О нём говорят, что это единственный пасторальный роман в квебекской литературе. Роман рассказывает о несчастных молодых влюблённых в самом начале колонизации.


В связи с малой художественной ценностью романа, я решил опубликовать лишь перевод предисловия, которое на мой взгляд вполне оправдывает упоминание романа в этой антологии.

Предисловие к роману Пьер и Амелия

«Напрасно вы теряете время, - сказал мне один достойный литературный муж, - Ваш роман почти наверное очень хорош и ваше намерение создать первый в Канаде роман, вдохновенный буколической лирой, весьма похвально, но подумайте о нашей публике, привыкшей листать книги Александра Дюма, Жорж Санд, Фредерика Сулие и прочий современных романистов, подумайте, как она воспримет пастораль? В наших салонах в сияющем свете электрических ламп не любят говорить об обитателях хижин, крытых соломой. Богатым людям нет дела до несчастий бедных семей!»
Он, вероятно, прав, этот литератор, на я сам жил в хижине, крытой соломой: поля, леса, холмы, горы говорят больше моему сердцу чем это скопление зданий, именуемый городом; мне приятней говорить о прелестях жизни в деревне, о работе на ферме и в поле, чем об интригах в высшем обществе. Да простится мне это странное настроение; мечтательность, пожалуй, самый большой недостаток моих двадцати лет.
«Наша богатая и прекрасная природа, бесконечное её разнообразие не может не пробудить воображение. И вместе с тем именно описаниям природы наши писатели уделяют так мало внимания. Наши зимы ещё ждут своего певца. Воспоём же наши поля, наши великие леса, наши горные цепи», - взывал в своих беседах об истории канадской литературы Анри Фабр .
Мне очень жаль, что я не могу стать тем певцом наших зим и наших полей, но, кто знает, может быть кому будет приятно вдохнуть запах уединенности там, где я поместил мою влюблённую пару?
Я надеюсь также, что публика не станет слишком сердиться на этот небольшой роман, который хотел бы принести пользу моим соотечественникам и моей стране. Пусть будет так! Это моё единственное желание.

Эдуард Дюке
Квебек, 12 сентября 1866.

Откуда берутся дети?

Choquette Ernest

Эрне Шокет (1862-1941) был медиком, литератором и политическим деятелем. Родился он в Сен-Матьё-де-Бельой (Квебек). От сотрудничал со многими газетами и опубликовал несколько романов: Семья Рибо: идилия 37 (1898), Клод Пейзан (1899), Земля (1916), сборник новелл и театральные пьесы. Он избирался мэром города Сен-Илэр.


Многие дети спрашивают, откуда они (дети) берутся. На этот счёт есть кое-какие стереотипы: в капусте находят либо аисты приносят. В Квебеке такими «аистами» стали дикари, т.е. индейцы. Вот что по этому поводу написал Эрне Шокет.

ДИКАРИ

Когда моя маленькая Помпонка, вернувшись из школы после первого дня учёбы в школе, листала книжку географии, которой снабдил её учитель-священник, ей на глаза попался барочный рисунок «дикарей», индейцев с перьями на голове, с устрашающими томагавками и очень её заинтересовал.
Внимательно изучая рисунок, она подступила к своей матери с такими дотошными расспросами, которые могли бы свести с ума даже отцов-иезуитов:
- Это дикари, да?
- Да.
- Те, которые нападают на мамочек?...
- Да.
- И ещё приносят им детей?
- Вот-вот.
- А где они их берут?
- В лесах, в горах... далеко.
- А кто их там оставляет?
- Там? ... Другие индейцы... старшие... я не знаю...
- А те где берут детей, эти старшие?
- Э-эй, слушай... оставь меня со своими вопросами.
- А из чего они их делают?
- Из мёда, сахара и апельсиновых корок.
- Правда?...Поэтому наш маленький Клод так любит измызгиваться сахаром, да?... Это миленько... Так значит они их приносят... а как они их приносят?
- В больших корзинах.
- А ты уже видела их по-настоящему, дикарей?
- Да... всё, хватит, больше меня ни о чём не спрашивай.
- Это чтобы защищать мамочек от индейцев приходят за нашим папочкой даже ночью?...
- Вот-вот.
И я слышу голосок Помпонки взывающий ко мне:
- Это правда, папочка?
- Совершенная правда.
- А тебя они побить не могут?
- Меня? Что ты! Это я им могу набить... дикарям... Бац...Бац... прямо в лоб, по башке! Они бегут от меня, только пятки сверкают...

Помпонка сейчас же примчалась ко мне в кабинет, в глазах – восторг, в руках – учебник географии.
- У них вот такие красивы перья на голове, да?
- Да-да, абсолютно такие... но только у старых плохих индейцев... Прошлой ночью был один, который не хотел убраться подобру-поздорову, так я его схватил за перья, раз! и выдернул их все... Думаешь, он не завопил, как резаный?
- Ой, почему же ты мне не дал такие красивые перья?
- Я же не знал, что они тебе понравятся...
- А что ты с ними сделал?
- Я их выбросил, там, на дороге...
- Скажи, папочка, а ты принесёшь мне в другой раз?
- Конечно принесу.
- Спасибо, папочка! – обрадовалась моя Помпонка и с гордым видом отправилась за обеденный стол учить свои уроки.

***

«Дикари» частенько наведываются к нашему основательному и гостеприимному населению и свои набеги на деревни они совершают чаще ночью, но иной раз и среди бела дня!
Мне даже кажется, что есть индейцы, которые прекрасно знают, что происходит в деревне. И живут дикари неподалёку, прячась в пещерах, на горе, потому что недавно, в воскресенье, эти наглецы отважились прийти в деревню, когда народ толпами валил из церкви, и напали они на дом нашего соседа Ланкто.
Меня тотчас известили об этом.
... О! Друзья мои! Какие это всё же трусливые твари! И ведь нападают всегда на беззащитных женщин... честное слово, я прогнал их за какие-нибудь четверть часа. Они убежали, жалкие, поганые. Они бежали не разбирая дороги, прямо через ячменные поля.
Помпонка поджидала, когда я вернусь, и сразу же спросила у меня, сделав озабоченное лицо:
- Они тебя не побили, папочка?
- Нет, какое там! Умчались, как зайцы!

Только вдруг через пять минут я вижу, к нашему дому бегут одна, две, три, пять деревенских девчонок во главе с моей Помпонкой, которая им что-то растолковывает, и если судить по девчоночьим лицам и их испуганным взглядам, то, о чём она им толкует, действительно страшно.
Они вбежали и обступили меня со всех сторон. Они принесли мне перья, которые индейцы потеряли в схватке у Ланкто, а они нашли их в соседском саду... Кто бы мог придумать такое... настоящие перья! И я тотчас вспомнил картинку из учебника географии.
Эти малышки даже жалели несчастных дикарей, подумать только! И правда, представьте, что у вас из головы выдирают перья, которые сидели на палец в вашем черепе, если судить по длине полого стержня!
Они уже успели показать перья своим учительницам из монастыря... Как те смеялись, Боже мой, особенно смешливая Петронилла.
У них тоже допытывались и смеялись: не нападали ли на монашек индейцы, и так чуть ли не в каждом доме... хотя чего уж тут смешного...
Даже до отца Грегуара докатилась эта история, который наблюдал за этим весельем из-за кладбищенской оградки, а потом пришёл спросить, в чём дело?
Он отец Грегуар нисколько не смеялся; он только стыдливо косил глазами направо и налево, и почти уже рассердился.

***


Господибожемой! Никак я не мог поверить, что они не заметили, что это были индюшачьи перья!
Ну да, того индюка, которого зарезали, чтобы подать на стол на крестины...
... Правда и то, что индейца на крестины не пригласили. Может быть зря?

Рождественская байка

Я услышал эту историю от Аугуста Страшненького. С тех пор, как Аугуст чувствует себя неважнецки, во всяком случае не так, как ему бы хотелось, он не хочет, чтобы я называл его настоящее имя. В остальном же вся история с бумажником, слепой старухой и рождественским ужином - всё в точности, как он мне рассказал.

Пауль Остер

Рождественская байка
Аугуста Страшненького

Мы с Аугустом знакомы вот уже без малого одиннадцать лет. Он работает в сигарной лавке, что на Коурт Стрит в центре Бруклина, и так вышло, что мои любимые короткие датские сигары остались только в этой лавке. Поэтому я довольно часто заходил туда, покупая заодно и газеты. Долгое время я не обращал внимания на Аугуста Страшненького. Это был странный маленький человечек в выцветшей голубой футболке, торгующий сигарами и газетами. Проказливый, саркастичный тип, который всегда мог сказать что-то замысловатое о погоде, или о наших бейсбольных Метсах, или о вашингтонских политиканах, но и не более того.
Но вот однажды, столько лет прошло с тех пор, довелось ему, просматривая газету, наткнуться на обзор моей книги. И он узнал меня, потому что там была фотография, и с тех пор всё переменилось. Я перестал быть для него одним из покупателей, а стал Кем-то... Большинству совершенно безразличны книги и писатели, но тут сам Аугуст считал себя в некотором роде причастным. Теперь, разгадав секрет моей личности, он стал относиться ко мне, как к союзнику, доверенному, собрату по оружию. Сказать честно, мне это казалось навязчивым. И неизбежно настал день, когда он спросил, не хочу ли я взглянуть на его фотографии? Учитывая его энтузиазм и благожелательность.., да и вообще в таких ситуациях я не умею отказывать.
Бог знает, на что я надеялся. Но только то, что мне показал Аугуст, было из ряда вон. В маленькой подсобной клетушке без окон в большом картонном ящике он хранил двенадцать одинаковых чёрных фотоальбомов. Дело жизни, сказал он, но всё это заняло только пять минут, но каждый день на протяжении двенадцати лет. Каждое утро последние двенадцать лет он останавливался на углу Атлантик Авеню и Клинтон Стрит ровно в семь часов утра и делал один цветной снимок одного и того же городского пейзажа. У него уже скопилось больше четырёх тысяч фотографий. Каждый альбом представлял год, все фотографии были аккуратно датированы от «01 январь» до «31 декабрь».
Когда я погрузился в дело жизни Аугуста и начал листать альбомы, я не знал, что и подумать. Моё первое впечатление – это была самая странная, самая эксентричная вещь, которую мне довелось увидеть. Все фотографии повторяли друг друга, та же улица, те же здания, беспрерывный, нисколько не разнообразный бредовый поток одинаковых картинок. Я не знал, что сказать Аугусту и поэтому продолжал листать альбом, покачивая головой в притворном одобрении. Сам же Аугуст был невозмутим и смотрел на меня с застывшей улыбкой на лице. Но через несколько минут он вдруг прервал меня, сказав: «Вы слишком торопитесь. Вы ничего не поймёте, если не остановитесь.»
Конечно, он был прав. Если вы не всматриваетесь, то и ничего существенного не замечаете. Я взялся за другой альбом и заставил себя продвигаться вперёд с оглядкой. Я стал вглядываться в детали, стал замечать перемену в погоде, изменение освещения в связи со сменой времён года. Вскоре я научился различать особенности в потоке машин, предвидеть их ритм в последующие дни, отличать воскресные дни от будней, субботу от воскресенья. И тогда, мало по малу, я начал узнавать лица прохожих на заднем плане, следить за их движением на работу. Одни и те же каждое утро они шли, оставляя мгновение своей жизни в объективе камеры Аугуста.
Научившись различать их, я стал приглядываться к их позам, к их одежде, стараясь проникнуть в смысл и драматизм их повседневности. Я схватился за следующий альбом. Мне уже не было скучно, я не был сбит с толку, я начал догадываться. Я понял, что Аугуст фотографировал время, реальное время и время человеческое, и делал он это, присваивая себе квадратик пространства так, что за этим квадратиком угадывался он сам. Аугуст смотрел на меня, вглядывающегося в его произведение, и его лицо сияло удовольствием. Тогда, угадав мои мысли, он процитировал строчку из Шекспира.
«Завтра, и завтра, и завтра, - пробормотал он на одном дыхании, – время мелким шажком семенит». И я окончательно уверился в том, что Аугуст знал, что делал.
Было это более двух тысяч снимков тому назад. С того дня мы с Аугустом многожды возвращались к его произведению, но только неделю назад я узнал, каким образом у него оказалась эта камера и почему он начал фотографировать. Он поведал мне истории, смысл которой я тщусь разгадать по сей день..

За неделю до рассказа Аугуста мне позвонил человек из Нью-Йорк Таймс и попросил написать коротенькую историю для рождественского выпуска газеты. Я хотел было отказаться, но агент этот был столь любезен и настойчив, что я в конце-концов уступил, сказав, что попробую. И только положив телефонную трубку на рычажки, я понял, что пропал. Меня охватила паника. Что я знаю о рождестве? – спрашивал я себя. Я ведь никогда ничего не писал по заказу...
Несколько дней я ходил сам не свой, отмахиваясь от призраков Диккенса и О.Генри и прочих мастеров литературных Святок. Сама фраза «рождественская история» вызывала во мне гадливые ассоциации лицемерных слёз и патоки. Даже самые лучшие рождественские истории мне представлялись нарочитыми и слюнтяйскими байками для взрослых. И будь я проклят, если напишу нечто подобное, думалось мне, и как только я мог согласиться, и возможно ли написать несентиментальную рождественскую историю? Это же оксюморон! Невозможная головоломка! Легче представить скаковую лошадь без ног или бескрылого воробья.
Я торчал дома. В четверг я решил пройтись, надеясь, что свежий воздух прояснит мне голову. Было около полудня, я зашёл в сигарную лавку пополнить свои запасы. Там, как всегда, стоял Аугуст, стоял себе за стойкой, как обычно. Он спросил как дела и, совершенно неожиданно для самого себя, я вдруг выложил ему, как на духу, всю мою душевную смуту. «Рождественская история?» - спросил он, когда я выдохся, - «Всего лишь! Если ты платишь, то в ближайшем ресторане я расскажу тебе, дружок, самую что ни на есть рождественскую историю, лучшую из всех, что тебе довелось слышать. И я уверяю тебя, что история эта самая что ни на есть правдивая».
Мы прошлись по улице до Джекса, тесного и шумного, но уютного, с фотографиями старой команды Доджерсов по стенам. Там подают чудесные сэндвичи с пастрамой. Мы нашли столик в глубине зала, заказали сэндвичи и Аугуст принялся жевать, излагая свою историю.
- Было это летом семьдесят второго года, - сказал он, - Утром пришёл в лавку один тип и стал потихоньку рассовывать по карманам плаща всякую всячину. Лет ему на вид было девятнадцать или двадцать, и признаюсь, мне не доводилось прежде встречаться с таким нелепым воришкой. Он спрятался за колонну и думал, что я его не вижу. Он там запихивал книжки за пояс, а потом стремительно пошёл к выходу. Я окликнул его. Паренёк струхнул и побежал, как заяц. Пока я выбрался из-за стойки, он уже мчался вниз по Атлантик авеню. Я бежал за ним следом с полквартала, но где там. В панике он обронил что-то, и я остановился, чтобы подобрать. Это был бумажник.
Его собственный бумажник. Денег, разумеется, не было, зато были водительские права и три или четыре маленькие фотографии. Я думаю, что мог бы стукнуть в полицию и арестовать типа. У меня были его данные, имя и адрес. Но что-то остановило меня, жаль мне его стало, этого юнца, когда я разглядывал фотографии из кошелька. Я не мог по-настоящему разозлиться на него. Звали его Роберт Гудвин. На одной фотографии он был совсем мальчишкой рядом с женщиной, матерью или бабушкой, которую он обхватывал своей рукой вокруг талии. На другой ему вообще лет девять или десять, он одет в бейсбольный костюмчик, с битой в руке, а на лице широченная улыбка. Мне от этой улыбки стало не по себе. Я подумал, а что если он сейчас был под кайфом? Совсем ведь пацан, из какого-нибудь Бруклина, без никакого будущего. Да и кому какое дело до пары ничтожных книжонок, которые он уволок?
Я запихнул всё обратно в бумажник. Я даже подумал, не отослать ли ему бумажник по почте, да потом закрутился и забыл о нём.
Тут зима подошла и рождество, а в рождество лавку хоть закрывай, всё равно никого нет. Обычно хозяин приглашал меня к себе, а в этот раз уехал к родственникам во Флориду. И вот сидел я у себя, такая меня тоска взяла, и вдруг попался мне на глаза бумажник этого Роберта Гудвина, забытый на полке в кухне. И я подумал, какого чёрта! Что если я навещу этого типа. Сунул бумажник в карман куртки и вышел. Пошёл вернуть бумажник.
Адрес был на Борум Хилл, в трущобах. Моросило, и я помню, что весь промок, пока отыскал улицу и дом. Все дома в захолустье похожи один на другой. Можно блуждать по одному и тому же месту, не понимая, где ты находишься. Как бы то ни было, дом я нашёл, поднялся, нашёл квартиру и позвонил. Никто не ответил. Я подумал, что никого нет. Постоял, подождал, позвонил ещё, просто так, чтобы убедиться. Подождал ещё, потому что обидно стало, а когда я уже развернулся, чтобы уйти, за дверью послышался шорох и старческий голос спросил, кто там? Я сказал, что ищу Роберта Гудвина. «Это ты, Роберт?» - спросила старуха и, наконец справившись с десятью замками и задвижками, открыла дверь.
Ей было лет восемьдесят или даже девяносто, и первое, что бросилось в глаза – это то, что она слепая. «Я знала, что ты придёшь, Роберт. Я знала, что ты не забудешь навестить на рождество свою бабушку Гранни Этель». И она открыла мне свои объятья.
У меня не было времени на размышления, ты понимаешь. Мне надо было сказать что-нибудь сейчас же, и прежде чем я успел сообразать, у меня вырвалось, сам не знаю как: «А как же, Грани Этель!» - сказал я – «Конечно я пришёл навестить тебя на рождество». Не спрашивай меня, зачем я это сделал. Я и сам не знаю. Может быть мне не захотелось огорчать её, может ещё почему, не знаю. А только так уж вышло, что эта старуха обняла меня и мне тоже пришлось обнять её.
Я не сказал ей, что я её внук. Ничего подобного, но это как бы подразумевалось. Я не собирался обманывать её, как ты думаешь? Это было похоже на игру, которую мы оба затеяли не сговариваясь, без всяких правил. Я думаю, что эта женщина знала, что я не её внук Роберт. Она была стара и едва на ногах стояла, но не настолько же она выжила из ума, чтобы спутать свою кровиночку с каким-то мужиком. Но она была счастлива думать, что я – её внук, и я не нашёл ничего лучшего, как подчиниться и пойти за ней.
И мы вошли в квартиру и провели вместе целый день. Квартирка была захламлена хуже некуда. Оно и понятно, если слепая старуха живёт одна одинёшенька. Она всё время спрашивала, как я живу, и мне приходилось врать. Я сказал ей, что нашёл хорошую работу, в сигарной лавке. Я сказал ей, что я собираюсь жениться. Я наплёл ей ещё тысячу всяких небылиц, а она делала вид, что всему верит. «Это хорошо, Роберт, - приговаривала она, покачивая головой и улыбаясь, - Я всегда знала, что всё у тебя наладится».
Время шло и я изрядно проголодался. Похоже, перекусить было нечего и я решил сходить в магазинчик по соседству. Я притащил ей кучу всякой вкуснятины. Запечёную курицу, овощной суп, баночку картофельного салата, шоколадный торт и разного по мелочи. У Этель в спальне были припасены две бутылочки вина и вдвоём мы сообразили вполне пристойный рождественский ужин. Мы оба слегка захмелели от вина и, как сейчас помню, перешли на диван в гостинной, там было удобней. Потом мне захотелось пописать и я пошёл в ванную. И там всё точно переменилось. Мне уже поднадоела игра во внука Этель, но то, что случилось потом – совсем уже чушь, такая, что мне по сей день за себя стыдно.
Я пошёл в ванную, а там на полочке оказалось шесть или семь фотокамер, новеньких, тридцать пять миллиметров, в кожаных футлярах, экстра-класс. Я прикинул, что это работа настоящего Роберта, этакий загажничек, надёжное местечко. Я никогда прежде не фотографировал и уж конечно никогда не брал чужого, но тогда, в тот самый момент я увидел камеры в ванной и решил, что одну возьму. Так вот решил. И неотступно думая об этом, я взял одну камеру подмышку и пошёл в гостинную.
Я не мог дольше там оставаться, но Гранни Этель прикорнула на диванчике. Слишком много Кьянти для неё, я так думаю. Я пошёл на кухню, вымыл посуду, а она всё спала и посапывала, как дитя. Мне совсем не хотелось нарушать её сон и я ушёл. Я не мог написать ей записки, мол, до свидания, потому что она ведь была слепая, так что я просто ушёл. Я положил бумажник её внука на стол, взял камеру и вышел. И на этом моя история заканчивается.
- Ты возвращался туда ещё? – спросил я.
- Однажды, - ответил он, - Через три или четыре месяца. Я так себя погано чувствовал из-за этой камеры, которой так и не воспользовался за все эти месяцы, что решил вернуть её, но госпожи Этель там уже не было. Не знаю, что с нею случилось, а только кто-то другой уже жил в её квартире, и никто ничего не знал о ней.
- Она, наверно, умерла
- Наверно...
- Так значит это с тобой она встретила своё последнее рождество.
- Выходит так. Я никогда об этом не думал.
- Ты всё правильно сделал, Аугуст. Ничего лучше для неё и нельзя было сделать.
- Конечно, сначала наврать старухе, потом обворовать её. Не понимаю, что ты имеешь в виду.
- Ты сделал её счастливой. А камера и без того была ворованная. Это не то же самое, как если бы ты украл у неё.
- Из любви к искусству, Пауль?
- Я бы так не сказал. Но в конце концов ты нашёл этой камере достойное применение.
- А у тебя появился сюжет для рождественской истории, правда?
- Точно, - сказал я, - сюжет есть.

Я помолчал минуту, изучая лицо Аугуста и его хитрющую ухмылку. Я не мог быть уверен, но в глазах его мерцало что-то такое, что заставляло думать о розыгрыше, как если бы он придумал всё от начала до конца. Я хотел было спросить его об этом, да удержался, понимая, что он всё равно не ответит. Я поверил ему, а это главное. Без этого никакая история не может быть правдивой.
- А ты мастер, Аугуст, - сказал я, - спасибо за помощь.
- Не за что, - ответил он, продолжая взглядывать на меня безумными искрами глаз, - ведь в конечном итоге, если ты не можешь поделиться своими секретами с друзьями, что ты сам за друг такой?
- Тогда ты самый что ни на есть настоящий.
- Это тебе видней. Ты только пиши всё, как есть, ничего не выдумывай и больше мне ничего не надо.
- А ужин?
- Что ж, от ужина я не откажусь.

Я улыбнулся ему и он улыбнулся мне в ответ. Тогда я подозвал официанта и попросил счёт.

ПОДРУГА НЕЛЛИГАНА

Robertine Barry

Робертина Барри
1863-1910

Робертина Барри больше известна по псевдониму Франсуаза. Она была одной из первых женщин-журналистов в Квебеке. Она сотрудничала в частности в газете Отечество, где вела первую женскую страницу. Издавала она и свой собственный журнал, выходивший раз в два месяца; он так и назывался Журнал Франсуазы и просуществовал до 1909 года, пользуясь неизменно большим спросом. Активная участница разных конференций, Робертина Барри сотрудничала со многими издательствами. Её публикации в Отечестве составляли сборники, выходившие с 1895 года.
Общеканадский институт женского движения учредил журналистскую премию в её честь. Около десяти лет сотрудничала Робертина Барри в Отечестве, ведя страничку Понедельных заметок.

«Никто никогда до сих пор не говорил об ещё одной литературной дружбе Неллигана с той самой Франсуазой или Робертиной Барри, которая будучи на 16 лет его старше, была скорее подругой его матери.
Родом она была из региона, именуемого устьем реки Святого Лаврентия (bas St-Laurent) и по отцу была ирландкой. Кроме того, она жила по соседству с Неллиганами, на улице Лаваль. Она радо проявила интерес к молодому поэту. Благодаря её участию, в Отечестве от 22 октября 1898 года было опубликовано первое стихотворение Неллигана, а позднее множество других, среди которых небезызвестное «Мечта поэта», вдохновенное самой Франсуазой, с благодарным посвящением «сестре по дружбе».»
Из предисловия Люка Лакурсьера к собранию сочинений Неллигана в издательстве Фиде





Понедельные заметки
1891 год
понедельник, 21 сентября 1891

Вы знаете, в соборе благотворительный базар. Этой новости уже неделя и все о ней знают, даже те, которые не знают за что прежде хвататься, за сердце или за кошелёк. Ерунда! Эти финансовые потери легко восполнимы хотя бы милыми улыбками прелестных девушек, которые собирают пожертвования на храм!
Конечно, было бы интересно узнать, поелико возможно, подсчитывая выручку, сколько было дано действительно ради храма, сколько из моральных обязательств или из-за невозможности избегнуть этих обязательств, а сколько ради взоров прелестниц.
Впрочем, лучше уж не знать, препарируя таким образом наши добрые деяния. Узнав подлинные мотивы их, можно разувериться в добре, как таковом.
Всё же каждый вечер в соборе желанен и весел. Яркие наряды, огни и цветы в живописных декорациях, девушки за стойками и те, что прохаживаются в голубых и розовых шлейфах по храму, всё – очаровательно. А чёрные одеяния оттеняют и делают эту совершенную картину более выпуклой.
Толпа шумна и настроена раскованно: лотерейные билеты – прекрасный повод для разговоров и знакомства накоротке; люди собираются группами, смеются, общаются, и меткие слова бурлят и будоражат, как пенный ток шампанского.
Вдоль стен за тяжёлыми колоннами подальше от шумных компаний встречаются влюблённые, прохаживаются мелкими шажками, разговаривая неспешно и почти шёпотом Бог ведает о каких пустяках, но счастливо, с удовольствием, с благостью на сердце.
Позже, через несколько лет, когда при торжественных звуках соборного органа участники церемонии затянут гимны древних литургий в клубах благовоний перед стоящим на коленях народом, найдётся молодая женщина, которая, дотронувшись затянутой в перчатку рукой до локтя того вон мужчины в приличествующей моменту одежде, шепнёт ему:
- Ты помнишь, Анри? Ведь это здесь, помнишь, ты сказал мне, что...
Но он строго, холодно, но вежливо прервёт её жестом. Бывают такие воспоминания весьма неуместными в определённых обстоятельствах.
Конечно же и он тоже всё прекрасно помнит. На несколько секунд алтарь, высокие свечи, белые одежды исчезнут из его взора; он вновь увидит столики с цветами и всякой всячиной на них, шумную толпу там, где сейчас розовощёкие ангелочки воспевают взволнованными голосами благодарственные гимны, литании любви...
Ах! Какое дивное было время каких глупых безумств!

Самое бойкое и прибыльное место там, где продают мороженое. Все обязательно подходят к мороженщицам. Все, от достопочтимых бабушек, не боящихся холодного лакомства, потому что и без того у них иней в волосах, до мальчуганов, сравнивающих, чей стаканчик больше наполнен.
Молодые люди учтиво подводят к ларькам девушек; мой бесстрастный взгляд журналиста обязывает меня заметить, что многие не столько ведут, сколь сами ведомы, и смешочки, нисколько не завуалированные, укалывают самое скаредное сердце.
Парочки подходят, чтобы выбрать столик: этот? Нет, другой, подальше от входа, лучше там, за завесой еловых ветвей, укрывающих от нескромных взглядов и всеслышаших ушей.
Оставим их одних... Они заказывают всё подряд, ни до чего не дотрагиваются, зато платят по-королевски. Благодаря им храм получит максимальное воспоможение. Их дарами воздвигнется храм святого Петра и памятник Отечеству.


---- вот такая была публикация. Сейчас такая вряд ли прокатила бы. Сейчас надо обухом по голове, иначе нельзя ----

Выборы в Квебеке

Не так давно в провинции Квебек прошли очередные правительственные выборы. Как скучно и беспринципно они прошли и закончились так же скучно победой меньшинства. Ущербное правительство, убогая оппозиция, но всё мирно и тихо. Даже референдум отодвинулся куда-то очень далеко. Никто не хочет отделяться. И это к лучшему. А вот как Гектор Бертело описывает с своём сборнике исторических зарисовок В добрые старые времена выборы 1832 года, всего каких-нибудь сто семьдесят пять лет тому назад.

Гектор Бертело

В добрые старые времена

Как проходили выборы – Смута 1832


В добрые старые времена парламентские выборы не проходили за один день. Пункты для голосования были открыты до тех пор, пока регистрировали хотя бы одного человека в час. Случалось, что выборы длились месяц и схватки между патриотами и бюрократами были столь же часты, сколь и кровопролитны.
Первого мая 1832 года жители Монреаля были приглашены избрать депутата законодательной ассамблеи.
Среди баллотирующихся были двое: доктор Даниэль Траси, один из сотрудников Виндикатора, патриот до мозга костей, и Мистер Стенли Бэгг, богатый собственник и убеждённый бюрократ. Итак, первого мая в десять утра открылись избирательные пункты и голосование шло без заметных волнений до девяти вечера.
К девяти вечера голоса разделились примерно поровну и народные страсти раскалились добела.
На всех пунктах сторонники тори и либералы вступали врукопашную, то и дело пуская в ход палки. Жарче прочих дрались на улице Сен-Жак.
Здоровяки на содержании у тори теснили бравых патриотов, чтобы не дать им пройти к урнам для голосования. Патриоты же позвали на помощь своих, чтобы воспользоваться законным правом голоса, и бросились в атаку. Тори отступили под градом ударов, в ход пошли не только кулаки, но и обухи топоров. Жос Монферран был в первых рядах.
Его кулаки обрушивались, как кувалды, на бюрократов, круша и опрокидывая их в пыль.
Тори укрылись на Площади Оружия и на подступах к улице Сен-Жак, когда доктор Робертсон вызвал регулярные войска. После полудня на площадь вступил полк солдат.
Указ о смутьянах (Riot Act) был зачитан мировым судьёй Мэтром Жанвие-Даниелем Лакруа.
Солдатам был отдан приказ примкнуть штыки. Толпа отступила обратно на Сен-Жак. Дойдя до улицы Сен-Пьер, она остановилась. Тогда солдаты открыли огонь по патриотам. Три человека, не принимавшие участия в смуте, упали, сражённые пулями. Это были Бийет, Лангедок и Шовэн. Первые двое были бедными рабочими, третий – наборщик в Минерве.
В те же выборы, закончившиеся победой Траси, возле другого избирательского пункта силач Вуаер уложил крепыша Билла Коллинса, самого известного боксёра из партии тори. Билл дежурил у пункта, он не пускал внутрь ирландцев и франко-канадцев, жестоко избивая их.
Наш Вуаер, истинный патриот, был самым смирным и самым почитаемым гражданином Монреаля. Он жил на дивиденды в своём доме на углу улиц Сен-Лоран и Миньон.
Силы он был воистину геркулесовой и ростом в шесть с половиной футов.[1]
Видя, что его компатриотов нещадно бьют, он решил тоже двинуть кулаком. Ударил он всего раз и главарь банды тори лишился чувств. Вуаер сам отнёс его в ближайший приют на Сенном Рынке (сегодня Площадь Победы), где через несколько минут несчастный боксёр испустил последнее дыхание.
Смерть Билла Коллинса ни в ком не вызвала сочувствия. И с правоохранительными органами у него были нелады. А Вуаера судили, но королевский суд его оправдал, потому что было доказано, что убийственный удар был нанесён в целях самозащиты.
В 1832 году, в эпоху большой смуты, о которой мы ведём речь, Площадь Оружия была далеко не так блистательна, как сейчас. Старое здание Монреальского Банка находилось на углу улицы Сен-Франсуа-Кзавье, там, где сейчас почта. А между этим зданием и углом улицы Сторона Площади Оружия простирался пустырь[2].
На этом углу был построен ангар, принадлежавший Этьену Дюбуа, служащему Фабрики.
16 декабря 1884.



[1] Мы опубликовали биографию Антуана Вуаера во франко-канадских атлетах (стр. 63 и последующие)
[2] Между Монреальским Банком и домом Дюбуа находились с запада на восток: Музей, Пожарная каланча и дом мэтра Хендерсона. Мэтр Жак Виже, составивший подробный план местности, дабы представить место трагических событий, не указывает на другой «пустырь», кроме Площади Оружия.

Адам Багдасарян

Французский поцелуй

(перевод с английского мой)

Меня на день рожденья пригласили за девять дней. Это был день рожденья Мэгги, и мне Мэгги нравилась, а если верить её записочкам, которые она мне посылала, то и я ей нравился. По её записочками выходило, что я ей нравился в первую очередь, Дайл Кёниг во вторую, а Вэйн Ратнер в третью. Я стал нравиться в первую очередь с того дня, когда я, споткнувшись на лестнице в библиотеке, пролетел через весь холл и врезался головой в стену. Я лично ничего особенно романтичного в этом эпизоде не видел, но только когда я в медпункте пришёл в сознание, то в моём кармане оказалась записочка от Мэгги, мол, она надеется, что с головой у меня всё в порядке и что теперь я буду нравиться ей больше, чем кто-либо другой, и это на всю её жизнь.
Это было само по себе офигенно, потому что Мэгги Мэн была самая красивая девчонка во всех шестых классах. Никто не мог сказать, как так получается, но стоило только побыть рядом с ней пять или десять секунд, как таинственные и неуловимые силы начинали одурманивать голову и не позволяли дышать.
Перед вечеринкой я семь раз зачёсывал так и этак свои волосы, пока не убедился в том, что сделать с ними ничего нельзя, и что мне, наверно, придётся, когда вырасту, носить шляпу не снимая. Я вглядывался в своё лицо и находил его бледноватым, без каких-либо признаков щетины на подбородке, и всё же, отвесив себе пару пощёчин, чтобы кровь прилила к щекам, счёл свой внешний вид, за исключением волос, идеальным.
Когда моя мама везла меня на день рожденья, предстоящий вечер представлялся мне рядом заманчивых картинок. Я знал, что этот вечер запомнится: Пока все остальные будут бессмысленно топтаться на месте, мы с Мэгги будем предаваться самым эмоциональным и романтическим переживаниям, которые станут примером для всех будущих шестых классов. Сперва мы потанцуем, а потом она скажет, что любит меня или что я ей безумно нравлюсь. «Я даже не думала, что настолько», - скажет она мне.
«Я тоже», - отвечу я. Или что-то в этом роде.
Когда мама меня высадила, а ещё раз оглядел себя и пошёл по дорожке, выложенной кирпичами, к дому Мэгги. Позвонив в дверь, я успел проверить молнию на ширинке.
- Здравствуй, Вильям, - сказала миссис Мэн.
- Здравствуйте, миссис Мэн, - сказал я, удивляясь про себя, как у такой обалденной девчонки может быть такая матрона мать.
- Вечеринка будет в гостинной, - сказала она, проведя меня мимо чудовищной японской напольной вазы и портрета мистера Мэна.
Войдя в гостинную, я стал конфузливо осматриваться. Как обычно, девчонки жужжали с одной стороны, шептались, хихикали группками по три-четыре, а напротив пацаны демонстрировали свои бицепсы, сравнивая, у кого больше, высмеивали наряды других, а в целом вели себя скованно и неуютно.
Я прежде всего высмотрел Мэгги. Она стояла с девчоночьей стороны и беседовала с Кэти Колтер и Жоанн Либерман. Заметив меня, Жоанн шепнула что-то на ухо Мэгги, Мэгги повернулась ко мне, улыбнулась и двинулась мне навстречу. Последние девять дней мы с ней только обменивались записочками и времени поговорить с глазу на глаз у нас особенно не было, так что я даже занервничал, пока она ко мне приближалась. Я напомнил себе, что как-никак она моя, и значит беспокоиться не о чем. И доказывать ничего не надо. Эта мысль поуспокоила мой пульс и нормализовала кровяное давление.
- Приветик, - сказала она.
- Приветик.
На тот момент это было всё, что я мог сказать. От одного его вида у меня куда-то делось дыхание.
- Ты попробовал уже луковый соус? – спросила она.
- Нет ещё, а что? Вкусный?
Она кивнула: «Это я приготовила.»
Мне хотелось сказать, мол, конечно, если ты приготовила, то ясно, что мне понравится, но получилось сказать только «О-о!»
В этот момент к ней прямиком через всю комнату подошла Жоанн, скорчила мне рожу и что-то шепнула ей в ухо.
- Мне кажется, Жоанн надо что-то сказать мне, - извинилась Мэгги.
- Конечно, - сказал я, ещё раз напомнив себе, что этот вечер мой и что последнее слово обязательно должно быть за мной, добавил, - Первый медленный танец – мой?
- Да! – сказала Мэгги.
Я могу сказать, что то, как она сказала это «да!» означало, что я могу смаковать мою победу в окружении друзей и прочих.
- Ты пойдёшь выйдешь с Мэгги? – спросил у меня Майк Дихтер.
- Могу.
- Иди с ней в туалет, - посоветовал Кевин Кокс, - мы уже ходили туда с Айлин.
- В какой туалет?
- Внизу, под лестницей. На целый час.
Час, я так понимаю, был рекордом. Прежний, год назад, равнялся пятидесяти секундам.
- Когда ты выходил с Айлин на час?
- Две недели назад. Хочешь, спроси у неё.


Мне пришлось ждать пятнадцать минут первого медленного танца, а когда наконец вот он, я вразвалочку пошёл к Мэгги за тем, что мне причиталось, чего никогда прежде не случалось, и сказал: «Пойдём потанцуем?». Она кивнула, разумеется, и оттого, что всё шло, как по маслу, в голове у меня слегка зазвенело.
Я вывел её на середину, положил свою правую руку ей на талию, а её правую руку взял в левую и мы начали расплавляться. Никогда прежде я не держал никого горячее и мягче. Никогда прежде не сжимал я тело, которое настолько соответствовало моему.
Пока мы благополучно покачивались в объятиях друг друга, я вдруг осознал, что мы в центре внимания, что все девчонки хотели бы оказаться на месте Мэгги, а все мальчишки хотели сейчас оказаться на моём месте, чтобы танцевать с Мэгги. На половине песни Мэгги приникла головой к моему плечу, а в моей голове творилось какое-то озарение, и все краски в комнате стали горячее и приглушённей.
Когда песня кончилась, я посмотрел на Мэгги. Говорить было нечего, даже и пытаться не стоило, и я просто улыбнулся и она мне улыбнулась и мы разошлись по разные стороны.
После того, как голова моя прояснилась, я почувствовал себя уверенней и как никогда прежде хозяином положения. Мэгги была моя, её лицо, волосы, губы, руки, плечи, ноги, голос и всё было магическим образом моим, и я чувствовал себя на голову, а то и на две выше всех прочих пацанов. Удовлетворённый я удалился в дальний угол, чтобы и дальше упиваться ощущением обладания. К сожалению меня сейчас же окружили друзья-приятели.
- Почему бы тебе не выйте с ней? – спросил меня Кевин.
- Надо будет – выйду.
- Она тоже хочет выйти с тобой.
- Откуда ты знаешь?
- Жоанн сказала.
- Что она сказала?
- Что Мэгги хочет выйти с Вилли.
Всё сложилось лучше некуда. Через двадцать минут мы играли в бутылочку. Все встали в круг и по очереди выходили на середину и раскручивали бутылку. Я смотрел на это снисходительно, зная в душе, что только один мальчишка и только одна девчонка и только один поцелуй что-то значат во всех оборотах бутылки.
Я, когда подошла моя очередь крутить бутылку, вышел на середину и посмотрел на Мэгги. Это был затаённый, но властный взгляд, от которого все девчонки стали перешёптываться. Тогда я сильно крутанул бутылку, глядя на единственный возможный выбор и когда так и случилось, все захлопали.
Мэгги стояла, словно зачарованная этим неизбежным и неостановимым движением судьбы, а потом поплыла мне навстречу. Мы какой-то момент пристально смотрели друг на друга, потом поцеловались, но так лирично, так трансцендентально, что удивили наших друзей, сбили с толку наших врагов и всех ввергли в молчаливый ступор. Затем наши губы неохотно разъединились и мы вернулись на свои места в кругу. Конечно, с этого момента всё это кручение бутылки потеряло всякий смысл. Ещё три или четыре раза крутнули, но это было уже не то и круг распался.
Теперь я знал, что момент настал. Подготовка кончилась, моя девушка ждала, и мне ничего другого не оставалось, как только сделать эти семь шагов, разделяющих нас, сказать что-то соблазнительное и увести её в какое-нибудь потаённое место. Я шёл к ней, и она отвернулась от подруги и смотрела на меня. В тот момент всё в ней, казалось, говорило «да!» - «Да! Спроси меня», «Да! Я хочу», «Да! Ты можешь», «Да! Да! Да!». А дело было чрезвычайно конфиденциальное; я подошёл, я посмотрел ей в глаза, я положил руку ей на плечо, я наклонился к её уху, чтобы прошептать: «Хочешь выйти со мной?»
Мне самому показалось это слишком грубым, но всё равно она кивнула.
Пока мы выходили из комнаты, я чувствовал на своих плечах тяжесть четырёх дюжин глаз. Я знал, что каждый из них понимал куда и зачем мы идём, и что мы уносим с собой их мечты и надежды. Я также знал, что не должен разочаровать их. И для этого мне надо было всего-то взять Мэгги, то есть взять её лицо в руки, насколько возможно сильно прижать её губы к своим и покачивать головой из стороны в сторону пока не задрожат её колени или пока она не приподнимет одну ногу, согнув её в колене. Я не знал, что за научный закон заставляет их поднимать ногу, но я посмотрел достаточно фильмов, чтобы знать, что именно так всё и происходит и что именно это должно произойти с Мэгги.
«Сюда», - сказала она, открывая дверь в ванную.
Мы вошли и она включила свет, закрыла дверь и обвила мне шею руками. Я знал, что теперь я должен выключить свет, взять её лицо в руки и поцеловать её. И я выключил свет (погрузив нас в кромешную тьму), взял в руки то, что считал её лицом и прижал свои губы к её подбородку.
- Подожди, - сказал я и снова включил свет, - Я ничего не вижу.
Несколько секунд я вглядывался с её лицо, чтобы запомнить точное расположение её губ, выключил свет и поцеловал её нос.
- Ты, наверно, повернула голову, - сказал я, включая свет.
- Я не поворачивала.
- Давай сначала поцелуемся, а потом я выключу свет.
Что мы и сделали.
После десяти или пятнадцати секунд целования и тихого постанывания от удовольствия, я заметил, что одна моя ноздря закрыта её носом, а другая прижата её щекой. И получалось, что дышать мне нечем. Я попробовал найти способ целоваться и дышать при этом, но ничего не получилось. Как я ни двигал головой, её нос и щека по прежнему мешали мне дышать. Я не хотел говорить ей об этом, чтобы, конечно, не прервать нарастание страсти, которая, я был уверен, уже охватила нас обоих, поэтому продолжал целовать и постанывать, двигая головой вперёд и назад. Теперь лицо у меня пылало, так что я подумал даже, что у меня поднялась температура. Ещё я знал, что если сейчас же не вдохну, то потеряю сознание. И я попробовал открыть рот, но вместо воздуха получил её язык.
Я был совсем не готов к этому и моя голова подалась немного назад. Мне никогда прежде не доводилось ощущать чужой язык у себя во рту и я не вполне представлял себе, что мне надо было делать. Я попробовал засунуть свой язык в рот Мэгги, но это мне вообще не понравилось и я сосредоточился на попытке вдохнуть воздух уголком рта. Это не должно было быть слишком сложным предприятием, но чем больше я отклонялся назад, чтобы вдохнуть, тем страстнее и неуёмней она прижималась ко мне. Теперь моя голова была запрокинута дальше некуда, а её голова двигалась всё вперёд и я уже не знал, у кого должны дрожать коленки и кто должен чувствовать себя хозяином положения.
За мгновение до момента, когда мои лёгкие готовы были взорваться, я положил руки на то место, где скоро у неё будет грудь, отклеил своё лицо он лица Мэгги и включил свет.
- Что случилось? – спросила она.
- Я не могу дышать, - сказал я, - извини. Подожди.
Она ждала, а я глубоко вдыхал и выдыхал несколько раз подряд, потом выключил свет и поцеловал её нос. Снова!
- Извини, - сказал я, включил свет, - Давай сперва поцелуемся.
И мы поцеловались, а я выключил свет, и прежде чем я успел что-либо сообразить, дышать мне уже было нечем, а её язык опять оказался у меня во рту. Я постарался своим языком вытолкнуть её язык из своего рта обратно в её рот, но ей это так понравилось, что она опять начала стонать, и мне, похоже, ничего другого не оставалось, как только стонать вместе с ней.
Тогда же я подумал, интересно, сколько времени мы уже целуемся? Я знал, что побить рекорд шансов у меня нет, но я хотел выдержать сколько-нибудь достойное время. Так что пока мы вместе мычали и без конца наклоняли головы из стороны в сторону, я решил, что десяти минут будет довольно, а это получается надо считать до шестисот. Когда я досчитал до двадцати семи, я заметил, что щёки у нас с одной стороны горячее и мокрее. Ещё через секунду я осознал, что мокрость эта течёт, и течёт она из угла моего рта, через который я всасывал воздух. Таким образом у меня было три выбора: перестать целовать Мэгги, извиниться и вернуться на вечеринку; повернуть голову в другую сторону и всасывать воздух через другой угол рта; либо не обращать внимания, надеясь, что она тоже ничего не заметит. Я выбрал последнее, продолжая счёт, но когда я добрался до двухсот двадцати шести, терпеть стало невозможно. Я опять отклеил своё лицо от лица Мэгги, включил свет и сказал как только мог учтиво: «Может быть, вернёмся обратно?»
Она посмотрела на меня секунду, как мне показалось изучающе, потом кивнула.
Мы вернулись, и все вокруг были удивлены и растеряны. Мэгги ушла на девчоночью половину, где начала рассказывать свою версию случившегося, а я упал в кресло на мальчишечьей половине и меня тут же окружили приятели и злопыхатели, ну, как там всё было? «Влажно, темно, удушливо, горячо и неудобно», - мог бы я им сказать, но стоило мне взглянуть в из жадные, горящие глаза, и у меня нашлись силы только на один выход: «Кайф».
Это было последнее, что я мог для них сделать.

Возмущение миллионером!!!

Мишель Трембле и затихание зовов Марии Шапделен.


После знаменитого и очень сомнительного крика "Vive
le Québec libre!", брошенного в 1967 году генералом де Голем с балкона монреальского муниципалитета, в провинции Квебек началась эпоха «больших запросов», кончившаяся шурум-бурумом двух проигранных референдумов.

Эти заметки – наблюдение за скандалом, раздутым франкоязычной прессой Квебека по поводу...

Такое уже было. Элен Жютра, юная студентка Университета МакГил, что в Монреале, послала в 1994 году статейку в ежедневную газету «Лё Дёвуар» (Долг или Обязательство?), а затем опубликовала вариант этой статейки, размазанный на целую книгу «Квебек меня убивает!» (издательство «Интушабль» (Неприкасаемые), 1995, 111 стр.)

Кинорежиссёр Пьер Фалардо тогда же посоветовал ей собрать чемоданы и валить: «Если тебе не нравится, так давай поищи, где получше!» - влепил он безо всяких церемоний. Всё бы ничего, да вот памфлет был переведён на английский и принят на ура всей англоязычной Канадой: «Ага, говорили мы вам! Если уж коренная жительница Квебека заявляет такое!»

Так было двенадцать лет назад. И вот новый всплеск эмоций в стане квебекских суверенистов. На этот раз в центре бучи не кто-нибудь, не студенточка, а настоящий писатель, драматург и романист, чьё имя уже вписано золотыми буквами в национальный классический репертуар – Мишель Трембле.

Суть же высказывания Трембле такова: я больше не верю в суверенность Квебека.

Это было, как сказочный сон, как дремотные голоса, что пригрезились некогда Марии Шапделен, героине романа Луи Эмона, француза, который проникся духом Квебека и породил в начале двадцатого века то, что критики назовут потом «романом от сохи» (только по-русски это звучит уничижительно, а по-французски «roman du terroire» так и очень даже благозвучно. Что-то вроде "зов деревни" или "роман пашни". Бог с ними, с определениями. Вот лучше перевод гласа или зова, который услышала в конце романа многое вдруг постигшая и провидящая, но простая девушка из далёкой квебекской деревни:

«Мы пришли сюда триста лет назад и мы здесь остались... Те, кто привёл нас сюда, могут вернуться, чтобы взглянуть на нас без горечи и без печали: если и верно, что мы ничему не научились, то верно и то, что мы ничего не забыли. (читать надо с подвыванием, вместе с волками и вьюгой-пургой)

Мы привезли с собой из-за моря наши молитвы и наши песни: они всё те же. В нашей груди бьются всё те же сердца, отважные, горячие, способные сострадать и умеющие смеяться, самые человечные сердца – они всё те же. Мы составили карту нового континента от Гаспези до Монреаля, от Сен-Жан д’Ибервиль до Унгавы: здесь всё, что мы привезли с собой, наша вера, наш язык, наше благородство и даже наши слабости – святы, неприкосновенны и пребудут с нами во веки веков. (тут обязательна пауза и сглатывание набежавшей слезы)

Вокруг нас другие пришлые, которым нравится называть нас варварами: они захватили власть, у них прорва денег. Но в стране Квебек ничто не переменилось, ничто не переменится, потому что мы тому залог. Мы сами и наши судьбы, мы поняли наше предназначение и наш долг – устоять... выдюжить... и мы выстояли. Для того, чтобы в будущих веках люди оглядывались на нас и говорили: эта порода неподвластна смерти, и мы – тому живое свидетельство (а теперь чуть больше патетики в голосе!)

Трембле считает, что то время прошло, когда трепетала в груди гордость быть представителем французского языка на американском континенте. Варвары победили: «Как в Торонто, мы стремимся к деньгам, деньгам любой ценой. И надо бы позабыть о деньгах и подумать о нашем состоянии духа, отличном от благосостояния и материального комфорта, которые могут дать деньги, а вот не получается».

Но не только в Торонто так, повсюду, и главное – в Штатах. Ничего удивительного, ведь согласно статистике 80 % товарооборота Квебека зависит от южного соседа. Поэтому Трембле и говорит о возможности будучи сердцем квебекцем, кошелёк всё же иметь общеканадский.

«До тех пор, пока наша жизнь зависит от экономики, можно забыть о независимости Квебека»

Можно ли что-либо возразить ему? В 1980 и в 1995 годах жителей провинции приглашали проголосовать за отделение. «И во что нам это обойдётся?» - разумно спросили они.
Независимость – это ловко, а наши сбережения, наши пенсии? И хотим ли мы квебекский рубль? Пусть лучше канадское казначейство и Банк выпустят десятидолларовую купюру с ликом Папино, для нашего вящего удовольствия, потому что мы, как-никак, основатели этой страны, а не фунт изюма.

Стало быть, речь идёт о суверенности в духе Трембле, воспринятой в штыки иными артистическими кругами Квебека.
«Это совершенно по беби-бумеровски, начать слева, а закончить справа. В этом есть даже что-то патетически здравое!» - сокрушается Биз, певец группы Loco Locass. «Но, как говорил Фалардо, если устал, иди спать! Если художник состарился и больше не верит в прежние идеалы, то пусть сходит с корабля, а я ещё поплаваю», - добавляет он.

Писатель Виктор-Леви Больё тоже должен был вставить свои пять копеек: «Вот ведь жопа! Сдохнуть от такого слюнтяйства! – восклицает он, - Добиться мировой известности, описывая скверну нищеты, доховного убожества, и, разбогатев, тотчас же отказаться от всего, независимость-де больше не нужна!»

И как если бы сказанного было мало, как если бы можно было пасть ещё ниже, разгорячённый книжник бросает, точно вызов на дуэль: «если уж такой видный парень несёт такую околесицу, то место ему только во Флориде среди таких же расслабленных.»

В том же духе катит бочку и Клод Жасмэн, называющий себя писателем и социоэтиком во всё том же Девуаре: «Ренегат, предавший Квебек ради бассейна во Флориде», «Карьерист, потому что Оттава легче одаривает монетой, чем Квебек, но делающий вид, что ему-то как раз наплевать на деньги со всей его католико-ретро-романтикой».

И совершенно плачевный вывод: «Его по-детски беспомощные политические рассуждения отвращают. Сидя под пальмами в Кей Вест, вкушая ложечкой лимонный торт, Мишель, уж лучше бы тебе хранить политический нейтралитет, который прежде так тебя красил.»

А что сказать по поводу заявления бывшего премьера от квебекской партии Бернара Ландри, сообщившего во всеуслышанье по радио-Канада, что отныне он ни на одну пьесу Трембле не пойдёт! «Мишель Трембле – миллионер, он знает, как важна экономика для поддержания той же культуры, - сказал бывший премьер, - Я же убит, мне совершенно непонятен его ход мыслей.»

Когда же запалят костры охоты на ведьм? Когда генеральное аутодафе? Скоро ли найдётся придурок, который запретит изучение произведений писателя в школах?

От мысли, что Квебеком могут управлять такие правдолюбцы, морозец по спине! Дело Трембле показательно и симптоматично. Пора уже от слепого и одурелого национализма перейти к здравомыслию и несколько поуспокиться, подсчитывая чужие денежки.