НЕОПРОВЕРЖИМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СУЩЕСТВОВАНИЯ ДЕДА МОРОЗА

Как-то не хорошо получилось, что я ничего не сказал о Мишеле Трембле, никак его не представил. Исправлюсь в другой раз.



«Да я-то его хорошо знал…
- Ты знал деда Мороза !
- А то как же ! Мы с ним примерно одногодки.
- Он такой старый ?
Мой дедушка Жозафат улыбнулся.
«Нет. Сказать по-чести, я чуток старше его. В школе он учился в классе на год младше, я думаю…Может и на два…»
Вздох облегчения. Мне казалось тоже, что дед Мороз не мог быть таким старым… Я сидел на его коленях, от него пахло ношеным бельём, трубкой, которую очень редко чистили, но я привык. Я обожал старшего брата моей бабушки Трамбле и он отвечал мне тем же. Каждый раз, когда он приходил к нам, он давал мне новенькие тридцать центов, которые я хранил для моих приступов сладостей у Мари-Сильвии, где столько сосулек, лунных карамелек, разных шоколадок и прочего свинства, что уже два поколения детей с улицы Фабр не могут пройти спокойно мимо.
«А давно ты его видел, дедушка ?
- Понятное дело, давно. Он тогда только начинал свою карьеру разносчика безделушек. Но у меня, например, ещё сохранился его номер телефона. Во всяком случае, если он его не поменял…»
Я весь встрепенулся.
«У тебя есть номер телефона деда Мороза ? !
- Я тебе никогда не говорил ?
- Нет, ты никогда мне не говорил этого !
- Наверно, к слову не пришлось… Да я и забыл почти, столько лет ведь прошло… А вообще-то я не думал, что это может тебя заинтересовать… Тебе ведь ещё не разрешают пользоваться телефоном, мне кажется, потому что ты ещё мал…»
Меньше чем через три секунды я уже висел на телефонном шнуре, хотя его повесили довольно высоко, чтобы дети не могли достать. Но мамин стул стоял под телефоном, потому что она только что добрые полчаса беседовала с моей тёткой Маргаритой, младшей из сестёр моего отца, которую она обожала.
«Я хочу с ним поговорить ! Я хочу с ним поговорить !
- С кем это ?
- Дедушка Жозафат ! Да с дедом Морозом же !»
Мой дедушка Жозафат подмигивает моей тётка Робертине, которая на обеденном столе приводит в порядок ёлочные украшения, которые подмокли в сарае во время осенних дождей. Крыша прохудилась и ущерб был существенный. Особенно, что касается тряпичных и картонных украшений, они все полиняли: красное стало розовым, а зелёное каким-то болезненным. Вот она и выжимает, протирает, промакивает и страшно при этом ругается. Металлические шары потеряли свой блеск, с деревянных игрушек слезла краска, волосы у ангелов растрепались и поседели, как хвосты старых дев, короче, всё ни к чёрту.
«В этом году будет не ёлка, а сырой сарай ! А я говорила, не место им там, кто хранит ёлочные украшения в сарае ? Куда там, разве меня кто послушает здесь ? Ничуть. Я ведь и нужна только для того, чтобы готовить, подавать и убирать !»
Мама унеслась в свои мысли и ей совсем не хочется отвечать золовке, она месит тесто для пирогов. Слышно, как она напевает Время вишен, её любимую, и понятно, что она сейчас где-то там, в Саскачеване, среди хлебных полей или полей кукурузы. Вокруг неё расстилаются равнины и один только домишко на тысячи вёрст вокруг. Для кого она думает готовить свои пироги ?
Моя тётка Робертина пожимает плечами, чтобы показать своё пренебрежение к нашим глупостям с дедом Морозом и телефоном, когда на свете столько всяких нужных дел, но и она не может сдержать улыбки, которую сейчас же прогоняет со своего лица, когда я в своей великой наивности спрашиваю у своего дедушки :
«А номер телефона неба у тебя есть ? Я звонил один раз, но никто не ответил… Бернар мне его дал, но он так часто путает номера телефонов… и вообще, он такой, что может запросто разыграть меня…»
Мой дедушка Жозафат берёт меня на руки, садится на мамин стул, снимает трубку телефона.
«Нет, это не тот же самый. Чтобы позвонить на небо, надо, чтобы телефонистка соединила, но чтобы с дедом Морозом - нет, это прямой. Ты увидешь, ты увидешь, малыш…»
Он снимает трубку и начинает вертеть диск, набирая номер.
«Ты помнишь его наизусть ?
- Я никогда не забываю. Я не то, что твой брат Бернар. Но ты встань мне на колени, а то ты не дотянешься куда говорить надо, а дед Мороз, он ведь тогда может и не услышать тебя. Да смотри, куда ты ноги ставишь. Помнишь, однажды у дедушки чуть слёзы не полились, когда ты стал топать своими нетерпеливыми ножками в одном чувствительном месте…»
Сердце у меня готово было выпрыгнуть. Мне в начале не поверилось, что мой старенький дедушка, хоть он и похож на колдуна, может дозвониться до деда Мороза, но теперь, когда я увидел, что он набирает номер, я почувствовал, что ноги мне изменяют, что мне вдруг захотелось присесть, что я испугался, как бы мне не обдудолиться. От возбуждения. Это доказывает правоту моей бабушка, которая всегда утверждала, что я такой возбудимый, что потом это может стать большой проблемой :
«Я никогда не видела, чтобы ребёнок столько писался. А уж я вырастила шестерых ! Да они все вместе за всё своё детство не писались столько, сколько этот ребёнок за пять лет своей жизни. Надо сказать, что его мать наполовину индейка… Может быть это у него от Ниагарского водопада!»
Кроме того, я на грани слёз, такое меня охватило волнение. Но не стану же я реветь, как корова, вместо того, чтобы говорить с дедом Морозом !
Моя тётка Робертина заметила это. Она бросила картонного ангела, которого пыталась спасти от сырости, встала со своего стула и подошла к нам.
«Хватит, дядя, вы его с ума сведёте своими дурацкими историями ! Он слишком чувствительный, этот ребёнок, он возбуждается от ничего и так у него не всё в порядке !»
Я нахмуриваю брови.
«Какие дурацкие истории ? Это не дурацкая история, эй! Мой дедушка Жозафат делает мне знак замолчать и кричит : «Алло ? Алло ? Алло ?» в телефонную трубку.
Моя тётка Робертина подхватывает меня подмышки, чтобы я не упал.
«Мне бы надо было предупредить Нану…»
Он шлёпает её по рукам, затем :
«Можно мне господина Мороза, пожалуйста…»
Господин Мороз ? Правильный номер ! Всё верно !
Слышен голос, далёкий, нежный и радостный, как дудочка.
Я закрываю глаза. Я точно лишусь сознания до того, как начну говорить с дедом Морозом.
«Так и есть, это один из его гномов ответил, Мишель. Он пошёл его позвать…»
Потом, снова в трубку :
«Нет, нет, нет, не Николауса Мороза, об этом я ничего знать не хочу…»
Он закрывает рукой трубку, прежде чем продолжить :
«Хотят мне подсунуть его брата… Но мы-то хотим говорить не с братом деда Мороза, а?»
Я недоверчиво вытаращил глаза :
«У деда Мороза есть брат ?»
Жозафат уже кричит, что есть глотки ?
«Я желаю говорить с Клаусом Морозом ! С дедом Клаусом Морозом ! Да, да, с ним самолично и ни с кем другим ! Я рад был бы поговорить и с его братом Николаусом, но насколько мне известно это не он разносит новогодние подарки, нет ?..»
Он опять наклоняется ко мне :
«Он идёт. Я думаю, он торчал в сортире, это его брат Николаус хотел принять заказ вместо него. Но только он ни черта не знает и говорит невесть что… Никогда не верь этому Николаусу Морозу. Надо всегда знать, что говоришь с самим Санта Клаусом Морозом, иначе на Рождество можешь получить всякую ерунду !»
Моя тётка Робертина шлёпает своего дядьку по макушке.
«Алло, Санта ? Как дела, старый хряк ! Это Жозафат-скрипач говорит… Да, уж утекло, это верно…Ясное дело, всё с ней ! Как это говорится, «кто со скрипицей в ладу, не пропадёт и в аду…» Конечно, смычок у меня теперь не такой бойкий, да ничего, бабы пока жалуют. Ну, а ты ? всё жиреешь ? А торты твоя супружница всё печёт, всё такое же объеденье ? Как там она ? Всё так же проклинает тебя, когда ты уваливаешь под Рождество ? Эй, слушай, я не могу долго говорить, ты понимаешь, междугородка, это знаешь стоит чёртову прорву, да к тому ж я знаю, как ты занят между двух походов в сортир, но тут со мной есть кто-то, кто хотел бы тебе сказать пару слов, и он так спешит, что прямо побелел, как полотно… Ладно, привет, да не забудь поцеловать Морозицу ! Если бы я мог доверять почте, я попросил бы её прислать мне пару тортиков с кленовым сиропчиком, да только дойдёт всё кашицей, а я знаешь, не перевариваю тортовых кашиц…»
Моя тётка Робертина прыскает смехом, я не могу понять почему. Как она может смеяться, когда я сейчас должен буду говорить с дедом Морозом !
«Дядя Жозафат, в самом деле, Морозица ! Могли бы найти ей нормальное имя !
- А что ? Морозица Мороз, что тебе не нравится ?»
Добрая улыбка вспыхивает в его взгляде, его морщинки делаются глубже, моя тётка Робертина пожимает плечами. Он даёт мне трубку телефона. Мне же хочется убежать со всех ног.
«Я не хочу с ним говорить !
- Мишель, это междугородка, понимаешь. Хочешь, чтобы мы выбросили такие деньги на ветер !»
Я беру трубку, дышу в мембрану.
«Ааааалло ?»
На другом конце кто-то взрывается весёлым, круглым смехом, в котором и хо-хо-хо и ха-ха-ха такие добрые, что я сразу же оттаял и приступил к делу :
«Вы уже приготовили всякие безделушки к Рождеству, дед Мороз ? Потому что ведь это через два дня…»
Дед Мороз много смеётся, правда много и я слегка хмурюсь : этот смех мне как будто даже знаком, глуповатый такой смех, я бы сказал…
«Вы не то, чтобы после пива, а, вы смеётесь, как одинмойдядя, когда выпьет слишком !
- Ничуть не бывало ! Я трезв, как Иов, до того, как он потерял работу. Или кто там, в Библии, был трезвеник. И вообще, я работаю, как чёрт !
- А что это за шум у вас ?
- Это ? Это мои гномы деда Мороза тузят друг дружку ! А ещё я тебе скажу, безделушки будут самые лучшие в этом году !»
Я сразу же забываю, что голос мне как будто тоже знаком.
« А какие ? Какие ? Какие ?»
Он смеётся, просто заливается.
«Ты какой нетерпеливый, а, бля ! Я не должен говорить детям, что я им принесу !»
Я повернул голову к тётке Робертине.
«Дед Мороз говорит «бля», как мой дядя Бебе ! Здорово, а ?»
Можно подумать, что её подмывает расхохотаться, но она опять сдерживается…
«Моя тётя говорит, что нельзя говорить бля, дед Мороз, это некрасиво !»
На том конце молчание. Я слышу, будто кто-то задыхается, будто кто-то смеётся в кулак.
«Вы где ? Это междугородка, понимаете, это дорого стоит !»
Дед Мороз наконец отвечает, но голос у него изменился и мне кажется, что он стал ещё знакомей.
«Морозица мне сказала сейчас то же самое. Извини меня, Мишель. Я больше не буду говорить бля …
- Вы знаете, как меня зовут ?
- Э-э… я узнал тебя… то есть, я догадался. Когда я услышал голос твоего деда Жозафата, а сразу так себе и сказал : он должен был позвонить мне, чтобы я поговорил с Мишелем…
- Мой электрический поезд, это будет лионский…
- Не пытайся вызнать у меня, эй! Я же сказал тебе, что я не имею права ничего сказать ! Во всяком случае, ты будешь рад, это уж точно ! За всю беду ! Когда увидишь, что я тебе принесу, ты, бля, просто выкатишь глаза и повалишься на ковёр, бля ! Э-э, извини меня за бля.
Я улыбаюсь от счастья. Мама сказала бы : возбудился от счастья…
«А вы покушаете мамин яблочный пирог, как в прошлом году ?
- А то как же ! Ты можешь даже сказать ей, чтоб она оставила кусочек побольше, если не жалко ! Морозица меня теперь ревнует, потому что я сказал ей, что пироги Наны Трамбле лучше, чем её ! Из-за этих пирогов она чуть со мной не развелась, малыш ! Можешь себе представить, дед Мороз развёлся ? Из-за пирогов твоей мамочки !»
Я был потрясён, я был так счастлив, что я не нашёлся, что сказать.
«Ладно, поцелуй меня хорошенько, мой дорогой Мишель, и дай ещё трубку моему старинному дружку Жозафату, убийцу скрипок…»
Я буквально обчмокал телефонную трубку и протянул её моему дедушке, который вытер её сперва рукавом пиджака.
Моя тётка взяла меня на руки и отнесла на кухню, где мама как раз прислушивалась, что там у нас происходит.
«Мишель говорил с дедом Морозом, Наночка.»
Мама свела брови.
«С дедом Морозом ?»
Моя тётка сказала ей, как само собой разумеющееся :
«Ну да, с самым настоящим, который вечно торчит в таверне Нормана, и у которого бля через слово…»
Мама согласно улыбнулась, потом снова принялась выкладывать тесто по металлическим тарелкам.

В тот вечер, когда она укладывала меня спать, я удержал её за край платья.
«Вы думаете, что я и впрямь дурачок, да ? Таверна Нормана это же совсем не на Северном Полюсе !»

Жак Феррон и партия Носорогов

Вот если о ком-нибудь кто-нибудь скажет, что этот первый, мол, "интеллектуал", то как вы воспримите это слово? Несомненно в контексте второго кого-нибудь. Если этот второй тоже интеллектуал и без всяких кавычек, то ничего обидного в слове "интеллектуал" не будет. А если "интеллектуал" говорит далеко не интеллектуал, то самому интеллектуалу тем более обижаться не на что. Как ни верти, а "интеллектуал" – это звучит гордо. Поэтому мы будем называть Жака Феррона "интеллектуалом", и он не обидится, потому что мёртвые не обижаются, и никто из родственников тоже не потребует компенсации за нанесённый моральный ущерб. Возможно, нам даже сойдёт с рук незаконность наших переводов творений Феррона на русский, ведь мы не собираемся их публиковать да ещё получать за это деньги!

Извольте для начала краткую биографическую справочку. Сын нотариуса, Жак Феррон родился в Луизвилле. Он получил классическое образование, звание бакалавра ès arts, затем продолжил обучение в Лавальском университете в Монреале (теперь этот университет называют просто Монреальским), изучал медицину и практиковал сначала в армии, затем в Ривьер-Мадлен, что в Гаспези, и наконец в Виль-Жак-Картье. Параллельно он занимался литературой и журналистикой, сотрудничал с разными газетами и журналами, писал для театра, сочинял сказки (для взрослых), романы, эссе. В 1962 году вышли его Сказки неведомой страны. Не оставила его равнодушным и политика. Он не только выступал с критическими заметками, но даже основал свою собственную партию – партию Носорогов (1963) – основным политическим направлением которой была Ирония. Феррон выставлял свою кандидатуру на провинциальных выборах 1966 года.

Да, забыл самое главное. Годы жизни: 1921-1985. Нам потому важно напомнить об этих двух датах, что речь пойдёт о партии Носорогов, которая просуществовала тридцать лет! Пока её не задушили налогами. До 1993 года партию можно было зарегистрировать всего за 50 долларов! Теперь в силе закон, согласно которому партия должна изначально насчитывать более 50 членов, а взнос кандидата, желающего участвовать в предвыборной кампании вырос до 1000 долларов. Особенность партии Носорогов заключалась не столько в её элитарности (вовсе нет, даже наоборот, любой мастер иронии мог войти в партию и выйти через окно), сколько в её политической незаинтересованности. И, конечно, именно поэтому и очень скоро Его Высочество ЕдиноРожие отойдёт от партийных дел. В 1974 году во главе партии окажется Франсуа Гур, ирония выродится в зубоскальство, тонкий юмор Феррона куда-то денется, а останется на его месте только сожаление о сосущей пустоте наработанных Его НосоРожием форм. Кстати, о формах.

В сущности, что такое политика? С одной стороны – это форма самовыражения. Бывают такие личности, которым мало быть только собой. Они должны воплощать народ, например. Они должны вещать от имени народа. Такие никогда не говорят "я". Они всегда "мы". В том нет ничего предосудительного, если только это "мы" достаточно честное "мы", а не привычка к манипуляторству. С другой стороны – нет лучшего ристалища для самовыражения, чем театр. Театр – тоже форма самовыражения, но уже не личностная, а коллективная. Наконец, партия – это такая форма самовыражения, которая совмещает личное и коллективное. Партию отличает выбранная позиция, четкая программа, регламентация внутрипартийных отношений, помогающая реализовывать поставленные цели. Впрочем, цель у любой конвенциональной партии одна – власть. На бытовом уровне властью называется принятие решений и уверенность в том, что эти решения будут выполняться теми, на кого эта власть распространяется.
А теперь представим себе прилежного подростка, который лепит из пластилина человечков. В какой-то момент он решает вылепить целую армию. Творчество тотчас же превращается в ремесленничество. Включается поточный метод производства рук, ног, голов и туловищ. Подросток перестаёт отождествлять себя с тем, что он производит. Он уже сотворил из себя Наполеона, а прочие должны исполнять его приказы. Обычно юные скульпторы используют цветной пластилин для своих армий. Чёрные сапоги, голубые мундиры, белые ленты, розовые лица, красные плащи. Когда надоедает играть пластилиновыми человечками, весь этот разноцветный материал смешивают в один пластилиновый ком. Вначале ещё можно различить бывших солдат, затем фигурки сливаются в нечто размазанно-радужное, но по мере перемешивания пластилиновый ком приобретает однозначно грязно-серый тон. И ком этот однажды куда-то изчезает. Родителям надоедает, что он валяется, где попало. И ком исчезает. А ведь из этого серого материала мог бы получиться великолепный носорог!

Мне кажется, Феррон оценил бы метафору. Он схватился бы за неё обеими руками, потому что такие метафоры помогают ткать полотно повествования. Чего стоит, например, заявление, что власть – это монополия на узаконенное насилие. Однако, из таких заявлений повествования не соткать. А вот из ироничных деталей, например, "в школе Пьер Элиот Трюдо всё брал на заметочку" может получиться чисто хармсовское повествование о честолюбивом премьер-министре, который мог совершенно серьёзно пообещать в предвыборной кампании сровнять Скалистые горы, которые являют собой "вторую одиозную преграду в развитии Канады; тогда как первая, разумеется, провинция Квебек".

Но мы отвлеклись от партии интеллектуала Феррона. Она была организована Жаком Ферроном и его домашними в октябре 1963 года в виду предстоявших 10 февраля 1964 дополнительных федеральных выборов. Партия Носорогов была задумана, как партия насмешки по отношению к франкоязычным политиканам на федеральной арене. Носорог часто отождествляется с тупостью и незащищённой ограниченностью. Вопреки массивности и огромной физической мощи, это панцирнокожее оказывается легко уязвимым. Политические акции Феррона несомненно отличались от действий Фронта Освобождения Квебека и главным их отличием была всё та же интеллектуальность.
Представьте театрализованное действие, в котором участвует сам Его Превосходительство Большой Рог, кандидат от округа Монреаль-Хошлага. Действие происходит в парке Сафари в Хеммингсфорде в загоне для африканских носорогов. 1972 год. Кандидат в носорожьем костюме и маске представляет свою предвыборную программу и заодно четырёх других Носорогов: П.-Э.Трюдо, Ж. Пеллетье, М. Лалонда и Р. Кауэтта, прибавив между прочим, что все четверо решили, наконец, сбросить маски и явить миру свои истинные рыла. Всё это походило одновременно на театр абсурда и на хеппенинг, особенно если учесть, что вся атрибутика предвыборной кампании соблюдалась неукоснительно.

Это была довольно опасная интеллектуальная игра. Время было смутное. После террористических актов Фронта Освобождения Квебека (ФОК) правительство Трюдо приняло энергичные меры, ввело войска в Квебек, объявило военное положение и начавшаяся было революция стала затихать, пока не стала совсем тихой. Сотни людей были арестованы без обвинения, тысячи не санкционированных обысков. Пострадало великое множество интеллектуалов. У Феррона было железное алиби. В это время он работал в психушке Сент-Жан де Дьё (Божьей милостью Святого Иоанна), подготавливал свои афоризмы: "я последний из устной традиции и первый в традиции писчей", что правда по мнению многих квебекских литературоведов, или "я призван вернуть миру толику шарма, чуток достоинства".

Интеллектуал Феррон тяготел к театрализации политики. Политические акции или даже любое выступление политика по мнению Феррона должны нести в себе некий поэтический заряд. "Театр дьявольскими своими выходками сжигает в огнях рампы всё, что есть глупого и чудовищного в любом дне, делая тем самым ночь непорочно чистой", - говорит Жасмэн в Людоеде. Любые пререкания, и особенно политические, не могут быть просто так, в них обязательно заложено театральное начало. "Театр – это машина, тщательно продуманная, отлаженная, это орудие мятежа.(...) И если спектакль имеет какой-то смысл, то искать его надо в заговоре и сговоре, заложенных в нём", - убеждённо заявляет Митридат в Великих Солнцах.

Если театр Феррона в сущности своей бунтарский, заговорщицкий, то бунт Феррона – наоборот – поэтический, театральный. Следующая цитата выхвачена из текста пьесы Голова царя, написанной в 1963 году, тогда же, когда была создана партия Носорогов: "Моё бедное дитя! В стране, где инерция является единственной силой, революция возможна только если ты – поэт. Когда горизонт низок и замкнут, надо же каким-то образом набирать высоту?"

Очевидно, что партия Носорогов была той самой попыткой набрать высоту, попыткой воздействовать на реальность через поэзию и театр, пока ФОК воздействовал на ту же реальность в буквальном смысле взрывая её. Ироничную партию Феррона отличало интимное единство культурного и политического начал. Интеллектуал – это культурный человек, оказавшийся в ситуации политикана. Никто не оспаривает у литературы её политической ангажированности, но в случае Феррона – Носорога – сама ангажированность становится литературной, театральной и поэтической. В том была его уникальная особенность быть интеллектуалом

ПРОЛОГ

Представление действующих лиц

Митридат

Господа, Дамы, юноши, девушки, граждане и гражданки больших церковных приходов и предельно малых наций. Ленники и ленницы наших кантонов и округов, и вы, люди островов, нашедшие свой архипелаг, который стягивается, теснится, чтобы дать стране землю и основание, позвольте же мне принять вас, как вы того заслуживаете, т.е. без дальнейших церемоний.

Я – Митридат, король Моста, уж и не знаю, какого; сие, впрочем, не имеет ни малейшего значения, тот или другой, главное, что я иду над водой аки посуху. Я пью только бражку и смашку. Король, как-никак, я единственный роскошный персонаж, которому негоже ломать перед вами шапку, но которому выпало несчастье представлять всех прочих, не слишком их однако пороча.

Элизабет Смит, англичанка и урсулинка, единственная особа иного пола, которая будет сновать тут по сцене. Англичанка, но оквебеченная, и потому особо привеченная. Смит Элизабет – привет!

А это сутана – сутана кюре, из Сент-Усташа, ни нашим, ни вашим, радетель о вечности, воплощенье овечности, хоть и опытен, а нелеп, но всё же свой и наш ест хлеб. Кюре, привет!

Феликс Путре, по прозвищу Балка, папаша Ной нашей страны, с потопом через Атлантику, здрасьте, персонажа величественней не сыщете во всей пьесе. В прошлом его возносили слишком, теперь пришла пора отдавать долги. Феликс Путре, привет!

А это его сынок, Франсуа. Имя его у всех на устах. Кочевник-канадец, воитель при Сент-Усташ, на Нормандском фронте, на Корейской войне, зуав, наёмник... вполне, вполне... и скромен, и стоек, и призван, и скоре вернётся совсем, как только найдётся страна, что придётся впору. Привет, Франсуа Путре.

Дикарьёв, незапамятный, лишённый всего, травимый, как дичь, уничтожаемый под корень, Дикарь, который всё же спасал наших чад, возвращал нам тех, кто, не успев одичать, спасали бедному Дикарьёву душу. Мой антогонист! Привет, Дикарьёв! Будет любопытно тебя послушать.

А вот и Жан-Оливье Шенье! Сам по себе он не много стоит. Ничего великого не совершил, просто отдал жизнь за страну, и у страны перехватило горло где-то в устье реки Святого Лаврентия. А когда отпустило, страна принялась кричать, и кричать, и кричать всё громче. Что ж, теперь, когда она говорит, мир начинает прислушиваться. Привет тебе, Шенье, Жан-Оливье!

Вот, их шестеро, нас получается семь в пьесе во всей, которую мы сейчас для вас разыграем. Семь персонажей, семь сообщников, не считая прочих, которых мы заманили в мафию заседателей, в мафию свободных мест нет. Господа и Дамы, ленники и ленницы, всякий и всякая из портативных борделей личного пользования. Вы пришли сюда и, значит, у нас общие цели.

Театр – это не просто так, это машина, тщательно продуманная, отлаженная, это орудие мятежа, спрятанное в свете прожекторов и в потребности развлекаться. И, если спектакль имеет какой-то смысл, то искать его надо в заговоре и сговоре, заложенных в нём. Таким я вижу театр, я, Митридат, король Моста и бражки. Вы совсем не обязаны разделять это моё виденье. Я даже советовал бы забыть о нём. Мои идеи и моя бражка – всё равно что берет и фуражка. Потеряешь одно – останется другое. И вы выпьете, как я пил, и как пил со мной господин доктор Жан-Оливье Шенье, который был, несомненно, столь же респектабелен, не чета вам.

Так слушайте же: я был с вами вежлив, так будем взаимны.
Я сказал вам : "Дамы и господа, прелестные девицы и прекрасные юноши... понимаете вы это! Это изящно, чёрт побери! Я к вам со всею душою, как к невинным созданьям.
Так пусть же те, кто таковыми являются, таковыми и остаются, исключая тех, разумеется, которые только притворяются, а таких уж я знаю, да и вы знаете ещё лучше меня, так и чёрт с ней, с невинностью! А только слушайте меня:

Сообщники, братья мои, привет!

ВДОГОНКУ РОМАНУ ЗЮСКИНДА "ПАРФЮМЕР"

Вдогонку роману о Гренуйе

Любой роман – это парус, жадно ищущий ветра. Искусство романа – это искусство навигации, умение прокладывать маршрут, умение ориентироваться в океане, где только ветер и волны, солнце, луна и звёзды, да ещё верный компас и сверхъестественное чутьё капитана, которое сильнее предубеждений, сильнее суеверий, сильнее даже слепой веры человека в опыт его предшественников. Капитан в любой момент может изменить курс, доверившись своему чутью. И вот он – остров ! вот она новая земля, которая в первый момент всегда кажется той самой, обетованной, желанной !

Все капитаны ведут судовой дневник, их записки в конце концов оказываются ценным историческим материалом, и капитаны это знают. Это их глазами историки позднейших лет будут взирать на всё, что происходило с кораблём и его командой во время путешествия и в момент высадки на неизведанный берег и потом, когда корабль вернулся в родную гавань, чтобы поведать миру о невидaнном прежде. Такими чудесами полнятся записки Марко Поло и Колумба, Магеллана и Картье. С тем же пытливым любопытсвом всматриваемся мы в текст романа и понимаем, что он уже – часть истории, что изменить в нём что-либо – значит посягнуть на саму историю, переделать её по своему вкусу, ориентируясь на своё понимание законов, определивших траекторию именно этого корабля и воспринятых именно этим капитаном.

Можем ли мы остановить бег корабля, не будучи его капитаном ? Можем ли «придумать» то, чего на самом деле не было или во всяком случая, чего мы сами не видели ? Имеем ли право посягнуть на авторство и переворошить историю на свой лад ? Если мы ответим утвердительно на эти незамысловатые вопросы, если решимся примерить капитанскую фуражку с тяжёлой кокардой, на которой роза ветров и золотой якорь, то сразу почувствуем себя пиратами, морскими разбойниками, флибустьерами, захватившими чужой корабль, присвоив себе не только драгоценный груз пряностей и диковинных шелков, но и часть истории этого корабля. Теперь наша очередь странствовать и, следовательно, прокладывать новый курс в неведомое.

Конечно, это всего лишь сравнение, которое не может заменить самой истории. Но и в этом сравнении таится прообраз нового курса. Вспомнить только, с какой жадностью вдыхал Гренуй морской воздух, океанская громада врывалась в его сознание через его всепожирающие ноздри, ещё мгновение и он окажется на корабле, вольный ветер унесёт его в такие дали и к таким запахам, о которых он и помыслить не смел во Франции. Восемнадцатый век ещё располагал к длительным путешествиям в никуда. Гренуй попробовал бы уловить эфир, пятую субстанцию Вселенной, если бы встретил на своём пути колдуна, адепта астральных путешествий. Нос Гренуя, уподобившись носу корабля, вёл бы его вослед Летучему Голладцу и огням Эльма. Гренуй мог бы учуять запах философского камня, доведись ему столкнуться нос к носу с алхимиком.

Все эти возможности – в духе позднейшего европейского средневековья, на полпути от мракобесия до Просвещения. То была эпоха, когда вовсю буйствовал немецкий романтизм. Эпоха братьев-разбойников, эпоха безумной и столь же безответной влюблённости в нечто более могущественное, чем обыкновенная человеческая любовь. Из этой эпохи выведет Ницше своего Заратустру. Эпоха бури и натиска, эпоха великих крушений, новых робинзонад и неисповедимых утопий. Но мы чересчур увлеклись теоретизированием и нам пора вернуться в наш роман, а именно, к тому моменту, когда Гренуй придумал, как сковать эфемерный аромат девушки другими ароматами, что в его представлении означало огранить алмаз, чтобы тот засверкал бриллиантом. Но для аранжировки, для опорной средней и решающей ноты, для заострения и фиксации звучания, ему не подходили ни мускус, ни цибетин, ни розовое масло, ни амбра. Для таких духов, для такого человеческого благоухания ему нужны были другие ингредиенты.

Глава сороковая, в которой Гренуй знакомится с Нурвортом, алхимиком и врачевателем, и которая опровергнет всё дальнейшее повествование и, вероятно, подскажет нам момент, когда пора будет поставить финальную точку.


Гренуй сторонился людей. Он не выносил их запахов и мирился только с неизбежным, стараясь проводить как можно больше времени в мастерской Дрюо, производя опыты по сохранению всевозможных запахов, чтобы потом завладеть ароматом девушки из сада за каменной стеной. Изредка Гренуй выходил погулять за заставой Дю-Кур, посмотреть на далёкие горы и очистить свои ноздри от запахов города. С некоторых пор он стал замечать, что его обоняние как будто утомляется от обилия запахов, что ему всё чаще приходится омывать чувствительные ольфактивные луковицы чистейшей родниковой водой, еле слышным звучанием нагретых солнцем скал, замиранием всего, что не торопится входить в контакт с органической природой и смешиваться с ней. Сам он, не имея собственного запаха, мог бы сойти за изваяние, он мог бы вечно стоять среди толпы каменным идолом, если бы люди пользовались носом так, как они пользуются глазами. Впрочем, и глазами они пользуются чрезвычайно небрежно. Они ставят посреди площади каменного истукана, неделю или две восхищаются его пропорциями и качеством полировки, а затем перестают замечать и даже не досадуют, что каменный бог стоит у них на пути и им приходится обходить его, как если бы он торчал на площади всегда и не было бы никакой возможности заставить его посторониться.

Гренуй предавался подобным размышлениям не часто, ум его больше интересовался тайнами запахов, но если на него нападала охота пофилософствовать, то он принимался говорить вслух, и говорил, обращаясь к себе самому и, увлекаясь, говорил всё громче, а оказавшись на вершине горы, куда взбирался, того не замечая, кричал, вопил, речь его делалась нечленораздельной и со стороны казалось, что несчастный выродок лишился рассудка, что его беснование – тяжёлая душевная болезнь и помочь ему может либо сведующий лекарь, либо божий человек, либо сам Бог. Ни в лекаре, ни в божьем человеке, ни тем более в Господе Боге Гренуй не нуждался. Он предпочёл бы умереть, чем обратиться к врачу или к монаху. А у Бога было своих дел невпроворот, Гренуй не опасался встретить его в горах или в поле.

Тропинка вела Гренуя вдоль ручья. Он следил взглядом за искрами брызг на каменистых порогах извилистого русла, но в голове его уже начинал звучать привычный монолог, его монотонное философствование. «Что повергает людей в ужас?» – спрашивал себя Гренуй и ответа не ожидал, потому что знал его заранее. Mногое он знал бессознательно и ему необходимо было напрячь голосовые связки, чтобы звучание вопроса могло разрушить сферу этого не имеющего выхода, замкнутого на себя знания, чтобы отрешиться от блуждания в лабиринте безмолвия и попытаться сформулировать в словах то, что без слов представлялось Греную очевидным. И он воспроизвёл голосом свой вопрос и уже хотел так же вслух ответить себе, но не его, а чей-то незнакомый ему голос вмешался и сказал совсем не то, что готов был услышать Гренуй.

- Больше всего на свете люди боятся собственного страха !

Гренуй оглянулся. Человек, прервавший в самом начале рассуждения Гренуя был невысок ростом ; бледный и даже синюшный в лице, человек этот был одет странно, как если бы он был родом из страны, где постоянный и сильный ветер заставляет людей прихватывать скрепами края одежды. Серебряные застёжки схватывали широкие рукава лилового шёлка на запястьях и повыше локтя. Такие же застёжки не давали развеваться шароварам. Одна пара застёжек обхватывала лодыжки, другая – колени. Широкий кушак обматывал деликатную талию этого человека, а оба конца кушака были сколоты булавками. Из-под внушительного тюрбана такого же лилового цвета выглядывало крыло ворона, которое заменяло этому человеку чёлку. Удивляли чёрные глазницы и сверлящие, сумасшедшие глаза незнакомца. Говорил он хриплым, каркающим голосом, рот был непропорционально мал, подбородка почти совсем не было и острый нос, похожий на клюв, придавал его фигуре вид птицы, которую какое-то неведомое колдовство начало было превращать в человека, но другие чары, не менее сильные воспротивились этому. Так он и остался полуптицей-получеловеком.

Но всего удивительнее в этом человеке был запах. Гренуй привык различать людей по запахам, а от этого человека пахло чем-то неуловимо праздничным, не ярмaркой с её потным и истерическим скоморошеством, не именинным пирогом с ванилью и корицей в семейном кругу, не помпезным шествием, за которым последует жертвенное смрадное сожжение агнца, нет, от этого человека пахло вечным праздненством, безмятежным, не знающим ни чрезмерного напряжения, ни охлаждения, неизменного спутника пресыщения. От этого человека веяло прохладой и тишиной. В нём не было мельтешения мыслей и не было рабски безучастной покорности бытию. Он сам был воплощением бытия и бытие его было праздничным. И снова Гренуй не мог ассоциировать запах незнакомца ни с одним из известных ему запахов. Как та девушка за каменной стеной сада, незнакомец был пугающе чужим в этом слишком привычном Греную, надоедливом своими навязчивыми запахaми мире. Но на этот раз не было каменной стены, не было преграды, которая могла помешать ему принюхаться, осторожно приближаясь к незнакомцу.

- Человеку надо преодолеть собственный страх, чтобы перестать бояться или ужасаться, что по сути одно и то же. Подумай сам, в младенчестве человек тянет руку к огню и не боится, пока огонь не обожжёт его. Ничего особенного не случается с человеком, когда он обожжётся. Он чувствует боль, разумеется, и рука болит день и другой, но потом всё проходит. Огонь сам по себе нисколько не страшен, но человек уже не суёт в него руку, потому что помнит о боли, хотя боль прошла. Значит, по-настоящему он помнит только о том, как он испугался. Испуг, а не боль мешает человеку повторить эксперимент. Если бы он расстался со своим страхом, он мог бы вновь почувствовать боль, он мог бы обновлять свои ощущения по мере того, как они притупляются.

Гренуй чувствовал, что теряет нить рассуждений незнакомца, но его привлекали не мысли, излагаемые непринуждённо и естественно, как если бы он продолжал говорить с самим собой, а тот необыкновенный аромат, исходивший от произносимых слов. Этот аромат вносил сумятицу в его душу. Греную из-за этого аромата стало казаться, что он многие годы обманывал себя, идя за чудовищными химерами, плоскими и одноликими, что его способность тонко чувствовать запахи запрещала ему пользоваться не только другими органами чувств, но, что гораздо значительней – его разумом, способностью вольно, объёмно мыслить. Все его мысли двигались в одной плоскости. Он брал или у него забирали, другого он не знал. Он не мог предположить даже, что возможно избегнуть этих торгашеских отношений, потому что всем от него надо было чего-то омерзительно конкретного и сам он ни о чём другом не помышлял.

Самое эфeмерное, что было в жизни окружавших его людей, и самое реальное, чем жил он сам – запахи – тоже требовали чудовищной конкретности и воплощались во всём, что можно было взять и что чаще всего у него забиралось по праву сильного. Всё, чем он владел и чем дорожил, не обладало в глазах окружавших его людей даже ничтожной ценностью, пока не переходило в пузырёк с плотно пригнанной затычкой и не получало помпезное наименование. Тогда они торопились забрать у него духи, не догадываясь выпытать у него способ их приготовления. Но и ему для изготовления духов нужны были совершенно конкретные ингредиенты, которые не так просто было взять, присвоить их себе, чтобы выжать из них самое главное, как раз то, что само по себе не имеет никакой ценности.

С какой радостью Гренуй отдал бы этому незнакомцу муку своих мыслей, с какой радостью принял бы он рассуждения незнакомца и сделал бы их своей собственностью, если бы только знал, как это сделать. Как взять то, что не имеет никакой материальной субстанции. Как овладеть мыслью, если она изменчива, как вода в ручье, потому что выражается словами, которые исчезают без следа, едва их произнесут, но в которых можно купаться, как в водном потоке, пока они звучат?

- Если только постараться вспомнить, какое множество ощущений дало человеку первое, младенческое знакомство с огнём, каким трепетом и восторгом наделяет огонь всякого, кто к нему прикасается впервые, не ведая ни природы его, ни силы дивной, а только удивляясь его красочности… но нет, это вспомнить никак не удаётся, потому что всё застит страх. Почему страх оказывается сильнее восхищения ? Не потому ли, что страх оберегает человека, не даёт ему проникнуться сознанием открываемых и постигаемых тайн, цена постижения которых – смерть. Кто может знать, какие тайны откроются тому, в кого ударит молния, испепелив его на месте ? Но вид сгоревшего человека напоминает о страхе перед огнём и ужасает. Так ужасает человека любая смерть и любая боль, потому что боль и смерть связаны в его сознании воедино. И боль, и смерть, которая может быть последует за болью, вызывают страх. И даже то, что только может вызвать боль и смерть, даже то, чего ещё не случилось на самом деле – ужасает !

Мысли Гренуя шли вразброд, как стадо овец, а незнакомец направлял их к одному ему ведомой цели. Чужак в лиловом одеянии говорил так, что слова переставали служить торгашеству. Звуча сами по себе, они взывали к ощущениям, а не к смыслу. Потому что смысл легко продать, тогда как ощущения не покупаются. Они возникают изнутри и просятся наружу.

Бедный Гренуй, он совсем запутался и испугался. Он испугался этого человека в странном одеянии. Испарина покрыла его лоб. Голосом чужим, незнакомым его слуху, Гренуй спросил, запинаясь :

- Кто … ты ?

- Кто я ? – переспросил незнакомец удивлённо, - Зачем тебе знать, кто я ? И к тому же, если бы я захотел всерьёз ответить тебе на твой вопрос, мне пришлось бы вернуться к моим прежним страхам. Видишь ли, когда люди спрашивают «кто ты такой ?», они предполагают услышать имя, которое само по себе ничего не значит, потому что имя не выбирают, а получают от родителей ; на этот вопрос отвечают званием, но знатное происхождение такая же химера, как и имя, оно не затрагивает твоей сущности ; можно ответить, называя свою профессию, но чаще всего люди занимаются чем-то в силу независящих от них обстоятельств, перенимая профессию отца или попадая в подмастерья, когда они ещё не имеют свободы выбора. Никто не может ответить на твой вопрос, не солгав в душе. А ложь, какой бы убедительной она не казалась, это всего лишь способ оградить себя от возможной опасности, а значит и от боли, и от смерти, что на самом деле всё то же безропотное служение страху. Но я могу показаться тебе навязчивым, возвращаясь всё время к одному и тому же. Попробуй же сам ответить на вопрос, кто ты такой ? Прислушайся к тому, что прозвучит в твоей душе и скажи мне, что ты услышишь…

Тон незнакомца был ласково-повелительным, его запах – притягательным, Греную изо всех сил захотелось ответить честно и он спросил себя : «кто я ?». Он даже зажмурился, так хотелось ему не солгать, обновить своё ощущение себя, стряхнуть налипшую личину, пройти сквозь очищающее пламя, в котором сгорела бы дотла вся подлая история его жизни. Вспоминая своё детство, он дрожал от омерзения, удушливая волна поднялась из его кишок и его едва не вытошнило от чада разложения гнилых арбузов и рыбьих потрохов, от смрада жжёного рога и сифилиса. Он вспомнил свой крик из-под разделочного стола, который отправил его мать на эшафот. Он вспомнил слово «дрова», которым его вытошнило, когда он сидел на дровах и нюхал их жаркий, клубящийся будущим дымом запах. Так он учился говорить, называя только то, что издавало запах, аромат или вонь.

Вот почему ему так трудно было уследить за речью незнакомца. В ней не было ничего, что ассоциировалось бы в его мозгу с запахами !

«А-а-а !» – чуть не выкрикнул он по-звериному, но другое воспоминание увлекло его. Он вспомнил свой азарт, когда подростком коллекционировал запахи, свои охотничьи вылазки в Париж и тот неотразимый запах медовой сладости молока, в котором растворяется пирожное, когда впервые в жизни ему пришлось призвать на помощь глаза, чтобы убедиться, что нюх не обманул его. Он вспомнил и то, как он зажмурил глаза, пока душил ту девушку с рыжими волосами, как жадно вдыхал её юное благоухание, пока не пресытился им, и тогда задул свечу.

Он очутился у Бальдини, он изготовлял «Амура и Психею», но не ради денег, деньги даёт профессия ! Он смешивал ароматы не из честолюбия, слава ничем не пахнет. Он испытывал почти животную потребность стоять перед смесителем и дышать, дышать, предаваясь священнодействию интуитивно, как шаман, доводя себя до экстаза. Как знать, может быть именно это и было причиной его болезни тогда.

Но можно ли было считать выздоровлением его жизнь в горах ? Он был далёк от человеческого зловония, но в своём склепе, почти не слыша ударов своего сердца и всё же живя интенсивной и чудовищно извращённой жизнью, как никто другой в мире, он не получил откровения. Он научился вызывать к жизни любой из тысяч запахов, усвоенных им, мог комбинировать их, мог получать удовольствие и даже блаженство от некоторых из них, но обогатился только ненавистью и презрением к людям. Вся мистика его отшельничества, создание его обонятельной Империи, сводилось к мысли о его исключительности и недоступности миру. Семь лет, семь лет безумия пока не случилась катастрофа : он стал смердеть, захлёбываться самим собой, своей вонью.

Гренуй не желал повторения этого сна. Проснувшись, он не обнаружил своего запаха и это было чудесно. Он, Гренуй, способный за несколько миль обнаружить по запаху другого человека, не мог учуять свой собственный половой орган на растоянии ладони ! Сколько бы ни успокаивал себя Гренуй, думая, что не слышит своего запаха, потому что привык к нему с младенчества, в глубине души он был уверен, что своего запаха у него нет и никогда не было !

Хорошо это или плохо, такими вопросами Гренуй не задавался, но именно в это время к нему пришла идея создать человеческий запах, чтобы перестать отличаться от других. А от этой мысли до другой, научиться управлять с помощью запахов людским восприятием, вызывая их восхищение или ненависть, был один только шаг. И дальше, через многие неудачи, страсть к запахам вела этого человека к мысли о совершенстве. Но странно, что совершенство Гренуй искал в презираемых им людях и нашёл его в девушке за каменной стеной сада в городе парфюмеров Грасе. Этот парадокс, даже если бы такая мысль пришла ему в голову, Гренуй бы объяснить не мог. Он хотел покорить людей, но на деле поклонялся им, не всем, а избранной им девушке, но ведь она тоже была человеком !

И вот теперь Гренуй стоял перед человеком в тюрбане и изнывал от невозможности постичь то, что ему говорилось. Он не мог воспринять умом эту речь, но она покоряла его своим звучанием. В чём никак не хотел признаться Гренуй, так это в том, что не речь, а запах человека покорил его. Гренуй не мог стряхнуть его чары, он был так мал перед этим запахом, он чувствовал себя ребёнком в сравнении с этим человеком. Когда он задал свой вопрос, казавшийся ему риторическим, он представлял себе обезображенные ужасом лица и ему было приятно видеть их, а главное, ощущать запах страха, то особое потливое зловоние, которым полнились площади, когда толпы зевак собирались посмотреть, как будут вешать убийцу или сжигать ведьму. Запах человека в тюрбане нарушил симфонию, звучавшую в носу Гренуя, изменил мелодию и оркестровку. Теперь, вместо реквиемной мессы звучал мощный торжественный хор славящий человека.

Гренуй пошатнулся, мир вокруг него дрогнул и стал оседать, ноги Гренуя подогнулись, он упал на колени, потом рухнул ничком к ногам незнакомца.

LÉGENDE DE LA CHASSE-GALÉRIE

Легенда (право не знаю, как перевести название La Chasse-galerie, ну, да ладно, потом), так вот эта легенда – самая известная и самая часто упоминаемая, когда речь заходит о франко-канадском и квебекском "от корней", самом что ни на есть настоящем фольклоре, в том смысле, что ничего более квебекского просто не найти. Напомню вкратце содержание, а желающим прочитать или даже послушать целиком этот захватывающих рассказ, пожалуйста - сносочка (Собственно, записана легенда была не однажды, но классическим изложением считается то, которое появилось впервые в газете Отечество в 1891 году за подписью Оноре Бограна (Honoré Beaugrand), издателя и журналиста, либерала, дважды избиравшегося на пост мэра Монреаля (в 1885 и 1887 годах). La Chasse-galerie выйдет отдельным сборником легенд и сказок в 1900.
Жак Лабрек озвучил просто великолепно эту и другие квебекские народные сказания и песни. Ничего более энергичного и более заряжающего энергией мне ни в каком фольклёрном творчестве слышать не довелось.)

Итак, трудяги-лесорубы зимой валят лес, который будут сплавлять по весенней воде. Работа трудная, холодно, голодно. А далеко, в местечке Лавальтри, ждут их жёны и подружки. Скоро pождество и вот в cочельник эти работяги заключают сделку с дьяволом, чтобы на одну только ночь оказаться среди своих на празднике, поплясать и повеселиться от души. И главное в легенде – полёт на лодке-пироге. Дьявол переносит их по воздуху. Боже мой, какое страстное описание этого полёта туда и обратно! И что из всего этого вышло...

Удивительно как раз то, что название легенды ни имеет ничего общего с её содержанием. Поэтому я и не знал, как перевести на русский это странное сочетание двух французских слов "chasse", что означает "охота", или на крайний случай "изгнание", или церковное "рака" (но тогда châsse принимает надстрочный знак и фактически это уже совсем другое слово) и "galerie" – "галерея", собственно говоря, с теми же значениями, что и в русском.

Помогла мне разобраться в этой головоломке статья Жана-Себастьяна Паризо из департамента антропологии Монреальского Университета, опубликованная в университетском журанале Dire (Речение) # 10, 2003, стр. 26-27. А то ещё народ подумает, что это я такой начитанный и разбирающийся. Я её перескажу для памяти, а потом попытаюсь воспроизвести, хотя бы отчасти, саму легенду, как принято в антологиях.

Для того, чтобы понять название этой легенды, надо обратиться к европейской средневековой мифологии, в которой довольно много этих "охот", и все они то дьявольские, то каиновы, то царя Ирода, то вдруг святого Юбера, который позднее станет покровителем бельгийских охотников.

Описание охоты в целом совпадает почти у всех европейских народов : сонмище дьяволов и пропащих душ на чёрных лошадях, с собаками гонят небесную дичь с грохотом и воем.
У германских народов и особенно у скандинавов разработана целая космогония этой охоты. Возглавляет её верховное божество Вотан-Òдин, а в его свите – души умерших воинов, героев и великанов.

По верованиям древних германцев, охоту Òдина можно было наблюдать в зимние грозы, когда ярость божества особенно ужасна, сам он на огромном чёрном коне, одет тоже во всё чёрное, свита у него грозная, все на скакунах, с собаками, и гонят они небесную дичь через всё небо, оставляя по себе огненный след. Можно представить, как возбуждены, и воодушевлены, но и напуганы были этой охотой древние люди. Вот каким бывает гнев верховного божества! В германской иконографии Òдин воплощает воинственность и воинскую ярость, которая сродни безумию, а свита его рисуется в звериных шкурах, медвежих, оленьих да волчьих, чтобы получить от них звериную силу и зверину безудержность.

В германской мифологии эти "охоты" происходят из Рагнарока (разрушения Космоса). Когда же наступит конец света, Фенрир – могущественных демон – захочет уничтожить всё живое и вступит в схватку с Вотан-Òдином, который поведёт в бой всех богов, всех воинов, живых и павших, и бой этот будет такой непомерной ярости, что кто бы ни победил – всё будет по другому. А как – поди узнай. Не просто же так один мой гениальный приятель так хотел "увидеть мор, и глад, и Страшный Суд".

Надо заметить, что все эти фантастические погони и схватки германского фольклора происходят почти исключительно зимой, от pождества до Епифаний, т.е. от зимнего солнцестояния до весеннего равноденствия. Что может быть ужасней зимних гроз? Только реальная война в её апогее, когда бьются уже не зная, почему. Так происходил передел мира. Обращение Кловиса в христианство в 496 году положило начало христианизации Европы, насаждению новой космогонии взамен языческой: единый и всемогущий Бог обещал спасение души, а те, кто верили в Òдина и прочих богов и духов, олицетворяющих природные силы, были обречены на адские муки и сами воспринимались порождениями Преисподни.

Одним из самых частых и наиболее порицаемых церковью грехов была охота в какой-нибудь святой день, например, на Пасху. Так в легенде об охоте Арту (Нормандия), этот знатный сеньор, будучи на святой мессе, услышал охотничий рог, услышал, как свора погнала кабанов, и не смог устоять перед соблазном, тотчас покинул церковь, но не успел он выйти за порог церкви, как неведомая сила подхватила его, подняла в воздух... там он и по сей день, в ожидании Страшного Суда, продолжает гнать кабана. И в шуме грозы, особенно перед Пасхой, нормандцам слышался дикий посвист загонщиков, собачий лай, вой охотничьего рога... "Это Арту охотится", - говорили они.

Не только сама охота в день церковных праздников, но и её одержимость кровью, когда охотник убивает больше, чем нужно, убивает из-за азарта, из-за ослепления погоней. И столь часто охота превращалась в кровавую бойню, что церковь поторопилась найти святого, который искупил бы этот грех. Святой Юбер (Saint Hubert), епископ из Маастриша, основатель Льежа, ставший впоследствии покровителем бельгийских охотников, сам проливал невинную кровь, когда в его жилах вскипала чёрная кровь.

То было время, когда врачевали кровопусканием и чёрную кровь, тёмную венозную кровь, считали виновницей многих безумств, в том числе и охотничьего. Выпуская чёрную кровь, облегчали страдания безумцев, восстанавливая баланс светлой и тёмной крови. Интересен вариант легенды, когда перед одержимым погоней священником является белый олень со светящимися рогами. Лучезарным рогом олень пускает кровь епископу и на того нисходит прозрение. Он отрекается от нечистого увлечения охотой и начинает вести жизнь исполненную покаянием и оказывается среди праведников, ожидающих Страшного Суда без трепета душевного, но в благости.

Всё это говорит об общности главного элемента языческих и церковных сказаний об охоте – одержимость охотника, его ярость и свирепость. Другие общие черты этих сказаний – огненный след, бешеная скачка чёрных всадников на чёрных же скакунах, крики, возгласы, вой, подбные завыванию ветра и грохоту бури.
Нетрудно заметить, что большинство этих охот связывается с именем собственным, Арту, Валори, Бове и т.д. реально существовавших людей. Нередко охота приписывается библейскому персонажу (охота Давида или охота Каина), или какому-нибудь святому (охота святого Евстахия...).

Закономерно возникает вопрос об абсурдности охоты - "галереи". Не логично ли предположить, что "галерея" – это только случайное совпадение по звучанию какого-то имени собственного. Расскажу один анекдот, произошедший со мной. У меня был очень начитанный приятель Карлуша Бронский. В подростковом возрасте у некоторых возникает нездоровый интерес к "взрослым" книгам. В незабвенные семидесятые прошлого, двадцатого века в России считались "взрослыми" книги Аксёнова, Довлатова, Катаева "Алмазный мой венец", с которой теперь приятно ассоциируется поиск новых, хорошо всем известных, но имевших тогда почти мистическое звучание для меня-подростка имён Олеши, или Мандельштама, или Булгакова. С одним из романов Булгакова и случился казус. Мой друг Карлуша посоветовал мне прочитать книгу, название которой я недослышал, а переспросить у меня не хватило духу. Подростки очень болезненно переживают собственное невежество. Особенно в глазах сверстников. Ничтоже сумняшеся, я пришёл в центральную библиотеку и попросил в читальном зале роман "Мастер и маргарин". Встречались мне и более диковинные названия. Раковый корпус, например. Библиотекарша долго смеялась и наверняка рассказывала коллегам о моём конфузе. Но теперь мне это всё равно. Речь ведь идёт совсем о другом. О квебекской легенде с непонятным названием.

Многие из первых поселенцев Новой Франции были родом из Пуату, Сэнтонжа или Венде, т.е. из мест, где некогда жил некий знатный охотник по имени Гальри или Галери. Имя этого одержимого чёрной кровью феодала осталось во французском фольклoре. А атрибуты легенды об охоте Галери те же самые – чёрные всадники, великаны, погоня, огонь, смерть. Ничего удивительного в том, что легенда прижилась на новом материке. Вот только социо-экономические предпосылки изменились.

Охотились в Квебеке чаще всего в одиночку, без собак, без лошадей, без того европейского шика и блеска, где охота была привилегией знатных господ и своего рода искусством для искусства. Леса в Квебеке – не леса, а чащобы непроходимые (и даже до сих пор), тогда ни дорог, ни широких тропинок даже не было. Пользовались индейскими пирогами, лёгкими и быстрыми, путешествуя по рекам вглубь страны. Реки и были единственными дорогами. Поэтому пирога постепенно вытеснила из легенды гигантского чёрного коня, хотя всё так же взмывала ввысь и неслась с грохотом и воем, вот только... самое время рассказать, наконец, саму легенду об охоте Гальри.

Обязательно надо сделать примечание, что легенду мне прийдётся пересказывать и очень свободно, потому что перевести её буквально, сохранив всю прелесть изложения Оноре Бограна, практически невозможно. Сам Богран признавался, что слышал легенду от людей, которые изъяснялись языком далеко не академическим, а проще сказать суровым и грубым, таким же, как их работы в лесу. Разумеется, я не стану давать полный текст легенды. А тем, кто заинтересуется всерьёз... ладно, договоримся.

Вельзевул, повелитель ада, мы обещаем тебе наши души...

Перед Рождеством 1858 года на стоянке лесорубов Джо Лё Кук (Ванька Повар) приготовил всегдашнее своё рагу и теперь варил патоку в огромном чане. Как всегда он рассказывал всякую всячину и рассказал об одном случае, причём божился, что сам тому был свидетелем, да что свидетелем – участником! И было это день в день тридцать пять лет тому назад...

- Уродище! – сказал он мне в ответ – не о том ты говоришь. Мы перенесёмся по воздуху в индейской пироге, раз, править будем вёслами, два, а завтра к шести утра уже вернёмся обратно на стоянку – и это три.
Я соображал.

Этот прохвост предлагал мне рискнуть, заложив душу дьяволу, моим вечным спасением ради удовольствия поцеловать мою милую на празднике в нашей деревне. Это было круто! И впрямь тогда был я немножко пьяница и дебошир, и церковь не часто жаловал, но чтобы вот так запросто запродать душу дьяволу – это даже для меня было слишком.
- Вот и видать, что ты из робкого десятка! – продолжал Батист – хоть и знаешь, что беды не будет. Всех-то дел – смотаться в Лавальтри и вернуться. За шесть часов управимся. Ты же знаешь, как можно домчаться, когда умеешь орудовать веслом, пятьдесят вёрст за час отмахать можно. Надо только не поминать имя Божье, да не цепляться за кресты на колокольнях. Знай следи за тем, что говоришь, не болтай лишнего, не пей на посошок и будешь цел-невредим. Я уже пять раз таким вот макаром и ничего, жив, как видишь. Не дрейфь, подумай лучше, что через пару всего часов уже будешь в Лавальтри, подумай о своей Лиз Гимбет и как ты будешь её обнимать-миловать. Нас уже семеро, но только должно быть двое, четверо, шестеро либо ввосьмером надо. Давай, будешь восьмым.
- Так-то оно так, а только надо присягнуть дьяволу, а ему только того и надо, чтобы покуражиться над тобой.
- Пустое говоришь, Джо. Клятва в том только, чтоб не болтать лишнего да лишнего не пить, а знай только загребай веслом. Да ты не мальчишка, сам понимаешь. Какого чёрта! Пошли, нас уж заждались, всё наготове.
Он вытянул меня из барака и впотьмах я увидел шестерых с вёслами, большую пирогу сплавщиков на снегу посреди поляны. Не успел я призадуматься, как оказался в пироге, а Батист, который семь лет как не был в церкви, сел у руля и завопил козлиным голосом:
- Повторяй за мной!
И мы все нестройно подхватили:
- Вельзевул, повелитель ада, мы обещаем тебе наши души, если до шести утра помянем имя божие, твоего и нашего господина, если хоть раз дотронемся до креста. А ты за это перенеси нас, куда мы велим, и к утру верни нас обратно на стоянку.

АКАБРИ! АКАБРА!!
НЕСИ НАС ЧЕРЕЗ ГОРЫ И ЛЕСА!

Только мы произнесли последние слова, как лодка сама собой поднялась в воздух на высоту трёх-четырёх сот сажен. Мне показалось, что стал я легче пёрышка, и по знаку Батиста мы все принялись грести, как одержимые. Да так оно и было! Один, другой удар весла и пирога полетела стрелой, чёрт бы нас побрал, так он нас понёс. Аж дыханье перехватило и шерсть дыбом встала на наших ушанках.
Мы неслись быстрее ветра. Уже четверть часа летели мы над чёрным сосновым лесом. Ночь была чудная, полная луна сияла, озаряя небеса словно полуденное солнце. Холод был страшный, наши усы и бороды превратились в сосульки, но сами мы были потные, хоть выжимай. Оно и понятно, потому что сам Сатана правил нашей посудиной. (...)

- Эге-гей! Вы там, - крикнул нам Батист-одержимый, - Мы сейчас приземлимся на поле моего кума, Жана Габриэля, а там пойдём пешком, чтобы застать врасплох наших друзей-подруг, пока они пляшут где-то по соседству. (...)
Сказано – сделано.(...) И мы все ввосьмером двинулись через поле к деревне. Казалось бы – пустяки, да только снег доходил до пояса. Батист-фанфарон толкнулся в дверь к куму, да там вечеряла только девка-чернавка. Она и сказала, что старшие пьют у старика Робийяра, а молодёжь вся у Батисета Оже, что в Нищей Слободке, за СкрепяСердце, по ту сторону реки пляшут ригодон.
- Айда к Батисету, там наверняка мы встретим наших милок.
- Айда к Батисету!
И мы вернулись к пироге, вспоминая друг другу, чтоб не говорили лишнего и лишнего не принимали на грудь, потому как предстоял возвратный путь и успеть к стоянке до шести утра следовало, чтобы не сгорели на нас наши ушанки и не утащил нас сам дьявол-сатана в свою преисподню.

АКАБРИ! АКАБРА!
НЕСИ НАС ЧЕРЕЗ ГОРЫ И ЛЕСА!

И понеслись мы в Нищую Слободку, правя, как бесноватые, да и как же иначе. В два взмаха весла мы пересекли реку и остановились близ дома Батисета Оже, который горел всеми окнами. Мы слышали приглушённые звуки скрипки, и смех, и крики, и видели за заиндевелыми стёклами движущиеся фигуры.
- Смотрите же, - повторил нам Батист, - без глупостей, друзья, следите, что говорите. Будем плясать, как бешеные, но только чур, ни кружечки, ни стопарика, слышите меня?! И по первому же знаку следуйте за мной, потому что уйти надо будет незаметно.
И мы стали ломиться в дверь.

Отворил нам сам Батисет-молодчага и встретили нас с распростёртыми объятьями, потому что мы приглашённых почти всех знали. Тут начались расспросы:
- Откуда вы?
- А я думал вы на зимовке, лес валите.
- Чего же припозднились?
- Накапать вам слёзных!
Тут опять выручил Батист:
- Дайте сперва хоть шапку снять, а там пустите нас поплясать, мы затем же ведь и пришли! А завтра утром, так и быть, ответим на все ваши вопросы и расскажем, о чём пожелаете!
Что до меня, то я уже заприметил Лиз Гимбет, которую теснил красавчик Буажоли из Ланорэ. Я направился к ней, чтоб следующий танец, значит, мой был. Ну не совсем мой, потому что это был риэль на четверых. Она согласилась, и с такой улыбкой, которая заставила меня забыть о спасении моей души. Я всё готов был отдать, лишь бы ворковать с моей голубкой, беря её под своё крыло.
Два часа без перерыва один танец догонял другой и тут, скажу вам без ложной скромности, не было мне равных на сто миль вокруг, будь то простая жига или какой другой танец. Все мои товарищи тоже веселились вовсю и только одно я могу сказать, деревенским парням мы уже в печёнках сидели.
Несколько раз я приметил, что Батист подходит к стойке, у которой выпивали мужики, но моя милая так кружила меня, что мне было не до Батиста. Но время шло и пора было возвращаться, когда стало ясно, что Батист принял на грудь несколько больше, чем нужно. Пришлось мне вывести его на воздух, а потом и остальные стали выходить по одному, ни с кем не прощаясь, как зверьё какое. Я даже не обнял на прощанье свою Лизаньку, хотя и пригласил её танцевать кадриль, как вернусь. Ну, делать нечего, а только я думаю, она потому и согласилась выйти замуж за Буажоли, не подумав даже пригласить меня на помолвку, злодейка. А вот Батист нам свинью подсунул, это уж точно. И погода испортилась, тучи заволокли луну, тьма сделалась непроглядная. Я сел позади, чтобы поглядывать за Батистом. И пока мы ещё не поднялись в воздух, шепнул ему :
- Гляди же, старина, правь на Монреальскую гору прямиком, а дальше уж видно будет.
- Я своё дело знаю, - окрысился Батист, - а ты знай своё!
И сразу же:

АКАБРИ! АКАБРА!
НЕСИ НАС ЧЕРЕЗ ГОРЫ И ЛЕСА!

И тут стало ясно, что у нашего рулевого рука уже не так верна. А носило нас зигзагом, и нет чтобы направиться на запад в сторону Монреаля, повернули мы к колокольням СкрепяСердце и помчались, что есть духу, вдоль реки Ришельё. Через несколько мгновений мы были уже над горой Ясноглазой и чудом только не расшиблись о здоровенный Крест Воздержания, который велел водрузить там сам епископ Квебекский.
- Правей, Батист! Правей, иначе мы все угодим к Дьяволу, если ты, старик, так будешь править!
И Батиста проняло, рывком повернул он на гору Монреальскую, которая ещё маячила вдали. Признаюсь, у меня все кишки в узлы связало, и видел я нас всех в Геене Огненной, как если бы мы были рождественскими поросятами в коптильне. И то сказать, когда мы пролетали над Монреалем, Батист спикировал прямо в сугроб. Хорошо ещё, что снег был свежий и рыхлый, потому никто не пострадал и пирога уцелела. Только мы выкарабкались из снега, как Батист начал голосить благим матом, что ему позарез в город надо, промочить горло, а без того не полетит он в Гатино! Я пытался было вразумить его, да только кто ж сможет уломать пьянчужку. Мокрый от страха, вконец потеряв терпение, я подговорил остальных, тоже дрожащих от одной только мысли, что Дьявол уже облизывается на наши души, и мы все скопом навалились на Батиста, связали его по рукам и ногам точно свиную колбасу, положили на дно лодки да ещё затктнули ему пасть тряпкой, чтоб не мог он сказать неположенных слов и утащить нас всех за собой в Преисподню.
Снова поднялись мы в воздух:

АКАБРИ! АКАБРА! АКАБРАМ!
Неси нас лодка ко всем чертям!

И мчались мы, как бешеные, потому что времени у нас было уже меньше часа. На этот раз правил я, и уж поверьте, глаз не смыкал и рука у меня не дрожала. Мы понеслись над рекой Утауэ до Пуанта, что в Гатино, а оттуда прямиком на север к нашей стоянке. И всё бы ничего, если бы не этот чёрт Батист, который извернулся, изчервился, выкрутился из верёвок и вскочил во весь рост в нашей пироге. Он вытащил тряпку изо рта и изрыгнул такое проклятие, что у меня всё задрожало до корней волос. Никакой возможности не было подмять его в лодке на такой высоте, тем более что он схватил своё весло и начал вертеть им над нашими головами, точно ирландец свою шилейлэ. (Ирл. - дубинка)
Дрянь дело, но к счастью мы уже были почти на месте. Я же был так возбуждён, что последний манёвр мне не удался и мы со всей дури врезались в высоченную сосну и высыпались из лодки, словно горох из стручка, ударясь о ветки, ну точь в точь куропатки, которых подстреливают в ельнике. Уж и не знаю, когда я потерял сознание, а только последнее, что я помню – было ощущение, будто я проваливаюсь в колодец и лечу, лечу, а колодец без дна.

К восьми утра я очнулся на своей лежанке в нашем бараке. Притащили лесорубы меня и моих товарищей, спасли, можно сказать. И хорошо, что никто себе башки не свернул, хотя все кости потом ныли, точно я неделю спал на булыжниках. И я не говорю уже о синяках и ссадинах на руках и на роже. Главное, что Дьяволу мы не достались, а остальное – зажило, как на собаках. И не мне вам говорить, что мы не отнекивались, когда лесорубы про нас говорили, что были мы пьяные в стельку. Уж лучше так, чем признаться, что мы чуть только не продали душу Дьяволу. Хвалиться тут нечем. Прошло много лет, прежде чем я решился рассказать начистоту, как всё было.
И вот что я вам скажу, друзья мои: совсем не весело мчаться в пироге в разгар зимы затем, чтобы обнять свою милую, особенно, когда править берётся несчастный пьянчужка. Если верите мне, то дождитесь весны и летом обнимете своих милых, чтоб не рисковать своей душой, доверяясь Дьяволу.
И Джо Ле Кук ( а по-нашему всё же Ванька-повар) обмакнул поварёшку в золотистую патоку и заявил, что готова елейная сладость всем на удивление, нам на радость!

Обращение Гуронии в христианство

Был период в истории Квебека, когда вся территория до озёр Онтарио и Гурон называлась Гуронией. Для европейцев существовали отдельно Новая Франция и страна Гурония. И было это в начале 17 века, когда возникла гуронская миссия отцов-иезуитов. Началась проповедническая деятельность "чёрных сутан" в 1634 году и закончилась окончательным уничтожением Гуронии в 1649, вместе с завершением обращения в католическую веру дикарей-язычников. Вопрос : как удалось в столь короткий срок обратить в веру целый народ? Ответ на этот вопрос в трёх словах: колдовство, микробы и торговля.

Казалось бы, зачем гуронам было принимать католичество? Тут надо принять во внимание ряд факторов, связанных с историей завоевания континента европейцами, с особенностями мировосприятия самих индейцев и в частности с их неспособностью вопринять религию, как отдельную отрасль знания, как нравственный закон, которому надо следовать, как определённый взгляд на общество, семью и отношения между людьми. В своих верованиях гуроны и прочие индейские племена с лёгкостью усваивали ритуалы соседей, которые нужны были для увеличения шансов на удачную охоту или для того, чтобы уберечься от болезней. Исходя из этого постулата, можно предположить, что "чёрные рясы" были для гуронов могущественными шаманами, потому что у них были предметы, действие которых не могло быть объяснено иначе, как колдовством. Магнит, зеркало или увеличительное стекло повергали дикарей в суеверный трепет. Часы не просто показывали время, а повелевали временем. Священники могли предсказать лунное и солнечное затмение, умели читать и писать, причём один узнавал у другого любые новости без того, чтобы эти новости были ему сообщены голосом. Естественно, что и молитвы иезуитов воспринимались не иначе, как заклинания, могущественные, пострашнее безумных плясок и криков их собственных шаманов. Атрибуты католической веры становились амулетами и грегорианское пение нравилось безотносительно смысла поющихся текстов.
И всё-таки удивительно, что индейцы стали массово принимать крещение. Есть предположение, что связано это было с эпидемиями, которые начались вместе с приходом европейцев. Чуждые американскому континенту микробы и бактерии, привезённые европейцами, набросились на аборигенов и стали их пожирать живьём. В условиях промискуитета и антисанитарии, эпидемии косили целые племена. В реляциях иезуитов, в частности у отца Вимона читаем : "... там, где восемь лет назад (в 1636 году) было от восьмидесяти до ста хижин, жилыми остались только пять-шесть, а вожди племен, некогда командовавшие семью и даже восемьюстами воинами, теперь в своём подчинении видели только тридцать-сорок, и тоже с флотом : где прежде было триста и четыреста пирог, осталось только двадцать, от силы тридцать". А было так : когда индеец был уже присмерти, к нему в хижину приходил монах и предлагал креститься, говоря о загробном мире и о спасении, о тех, кто будет привечаем Богом, и о тех, кто будут отвергнуты. Индейцы ничего не понимали из того, что им говорил чернец, но согласно кивали, чтобы не оскорбить ненароком великого шамана. Так получилось, что крещение стало воприниматься индейцами, как посмертный ритуал. Только весной 1637 года, три года после начала компании был крещён первый здоровый гурон. Из этого факта следует, что гуроны весьма своеобразно воспринимали крещение. Выходит, что и эпидемии не слишком влияли на строй мыслей гуронов.
Третим фактором, подвигшим гуронов на принятие католичества, была торговля. И не просто торговля, о которой мы наслышаны, когда европейцы за бесценок скупали пушнину, за безделушки получая бобровые, медвежьи и прочие шкуры, а торговля оружием. Кроме того, что оружие могло быть продано только крещённому, у принявшего христианство индейца появлялись те же права, что и у трапёра-француза, ему давали ту же цену за пушнину, и дополнительный подарок, и возможность присутствовать на совещаниях охотопромышленников, проходивших в Труа Ривьер и в Квебеке.
Поворотной датой в истории крещения гуронов не случайно считается 1640 год, когда во-первых прекратились повальные эпидемии, а во-вторых монахи иезуиты вполне овладели языком гуронов. Тогда же Ассоциацией Ста Компаньонов было принято официальное решение о продаже ружей только обращённым в католицизм индейцам. Наконец, к этому времени угроза войны с ирокезами стала более чем материальной. Индейцев, желающих принять католицизм, стало значительно больше, сейчас же отцы-иезуиты ужесточили правила обращения в веру. Если до 1640 года крестили всех желающих, коих было очень мало , то после 1640 иезуиты потребовали конкретных доказательств принятия индейцами веры. Они установили испытательный срок от года до двух лет для желающих принять крещение и за это время гуроны должны были воздерживаться от всего языческого и даже избегать контактов со своими соплеменникам, дабы не подвергаться соблазну.
Все эти сведения говорят о том, что гуроны вовсе не были заинтересованы в вере, как таковой, а только в тех преимуществах, которые они могли получить вместе с крещением. И последний, весьма примечательный факт из истории обращения Гуронии в католицизм. За пятнадцать лет миссии иезуитов в Гуронии численность гуронов уменьшилась на ... ( в это трудно поверить, но, похоже, это правда) 95 %. Другими словами, гуроны перестали существовать, как народ. Вот вам, батюшка, и благородная миссия просвещения неразумных, заблудших во тьме язычества дикарей. А ведь до прихода белых великий народ был, гуроны.

ПОЧИТАЯ НЕЛЛИГАНА

Имя Неллигана, такое нарицательное в квебекской литературе, безусловно у всех на слуху. Другое дело, что слух этот либо проверить невозможно, либо ломает лезть за словарём. Ну, не всех, положим, но многих. меня, например, не ломает. Я даже в бытность мою студентом UdM сподобился на сравнительный анализ Неллигана и Бодлера. Интересно? Тогда - пожалуйста. Но не это главное. Я проснулся для того только, чтобы предложить почитать несколько его стихотворений в моём переводе. Прошу любить. И жаловать.


Попугай

С тех пор, как покинул её дружочек,
Негритянка, бедняжка, ничего не хочет,
Попугай ей остался, болтливый очень.

Так бы жили вдвоём на краю предместья,
Хоть и впроголодь, с попугаем вместе,
Только умер дружок, и в душу не лезьте!

Попугай, как на ярмарке, трещит о прошлом,
Как бывало славно, а теперь – тошно,
На плече её чёрном сидит вельможно.

Только кажется ей, это ль не безумье,
Что дружок её в птице, душой не умер,
А болтает весело о никчемном трупе.

Ведь дружок-поэт, душа нараспашку,
Ей сказал, что он превратится в пташку,
Он смеялся, подлый, над своей черняжкой.

Он шутил, негодник, а вот поди ж ты,
И его попугай уже не лишний,
А единственный, будь он проклят трижды!

Негритянка на птицу глядит со страхом.
Что ещё ей скажет блажная птаха.
Жизнь постылая пусть пропадает прахом.

Попугай ей в ухо кричит, глумится,
И свистит, и хохочет гадкая птица:
"Ха-ха-ха! Зула, давай жениться!"

И от хриплых криков его зловещих,
Негритянка точно в клещах, и клещи
Её горло сдавили, кровь горлом хлещет!

Так хотел любовник её, насмешник,
Чтоб она пришла в его дом кромешный,
Чтоб не медлила, в его дом нездешний.

Попугай оплакал свою подругу,
Он в гнездо превратил её лачугу,
В разговорах он коротает скуку.

Ночь – бездельница и неряха –
То крупу просыпает, то соль, то сахар,
То никак не найдёт, где её рубаха.

Попугай живёт, как в воздушном замке,
Но вздыхает порой, как самец без самки,
И в его душе – душа негритянки.


Я опускаю

Я опускаю нервические пальцы
В чёрных кольцах презрения к свету
На тёмные клавиши жизни и её приметы.

Я ощущаю полёт

Я ощущаю в себе полёт птиц гениальности,
Клетка разбилась, и вырвались птицы.
Сердце разбито, их крыльям стремиться
В белую злую глазурь церебральности.


Смерть молитвы

Он предчувствовал, плакал, томился и слышал,
Как призыв, или пенье, или дивный пример
Благочестия – колокол – глас Божий свыше...
Но явился Вольтер.


Поэт

Не трогайте его, не причиняйте зла!
Пусть он идёт мечтательной тропою,
Душа его открыта небесам
И бредит он весною и любовью.

Поэзия его так девственно чиста,
Что золотым свечением возносит
Поэта к звёздам. Большего не просит.
Земля – его магический кристалл.

И ничего ему не надобно, любовь
Языческая не найдёт ответа.
Он не от мира, да! Ведь он от света!
И он угаснет в "лучшем из миров".

Что ж из того?... его возьмёт Господь
В свою страну, где нет упрёков горьких,
Где только свет, и что ему упрёки,
Когда с душою расстаётся плоть.


Зимний вечер

Как снежили снега!
Жизнь – заснеженный разум.
Как снежили снега!
Спазмы инея, спазмы
Боли и жизни река

Льдом придавлена, да!
И чернее душа побережий.
И надеждам не выйти из льда.
Я – Норвегия ночи, я – пеший.
Пред крылатые очи предстал.

Ах, снежили снега!
На окне – ледяные узоры,
Ах снежили снега!
Спазмы жизни, укоры!
И серебряной смерти тоска!


Романс вина (1)

В зелёной вспышке радости смешались.
Моё вино. И этот майский вечер,
И сонмы птиц надежды, боль и жалость,
Прелюдией вина и я привечен.

Прекрасный майский вечер, ветр отваги!
Шарманка надрывается протяжно:
Зелёные лучи и пурпур влажный –
То сердце дня пронзают наши шпаги.

Я весел! Весел! В мой хрусталь поющий
Налей ещё вина, ещё и снова!
Пей, чтоб забылись песни птицелова,
Чтоб я забыться мог в толпе гнетущей!

Я весел! Весел! Вот наука пьяни –
Мечтать о славе в праздных этих виршах,
Стихи во время поминальных пиршенств
Звучат, как колокол, в густом тумане
(перевод 1998 года, не завершён)


Романс вина (2)

Смешалось всё в зелёных струях мая.
Прекрасный вечер! Стройный птичий хор
И хоровод надежд, и весь сердечный вздор
Сливаются в прелюд, берут своё начало.

Прекрасный вечер, дивный вечер мая!
Вдали гармоники мятежной переливы.
И шпаги солнечных лучей, игривы,
Пронзают сердце дня. День умирает ало.

Я весел, весел я! В хрусталь поющий лей
И не жалей вина! Вновь наполняй бокалы,
Чтоб мог я пренебречь толпой, чтоб не мешала
Она мне позабыть тоску холодных дней!

Я весел, весел я! Искусство и вино
Благословляю и мечтаю в звонких
Стихах прославиться, не в гулких, ломких,
Как ветер осени, бросающий в озноб.

Не в царстве желчи, а в родных пенатах,
Я знаю, что поэт всегда и всем смешон,
Но, золотое сердце, понят он
И лунным светом, и дружком пернатым!

О, женщины! Я пью за ту дорогу,
Ведущую к мечте, осмеянную вами!
Я пью и за мужчин с нахмуренными лбами,
Пусть им не до меня, их мучает изжога.

Покуда вся лазурь рассвечена звездàми
И золотой заре пока не сложен гимн,
Над умершим рыдать не стану и руки
Не попрошу, во тьме отчаянья блуждая.

Я весел, весел я! Какой прекрасный вечер!
Безумно весел я, хотя совсем не пьян!
Не потому ль, что в сердце ураган
Улёгся и платить за счастье жить мне нечем!

Чу! Колокол поёт... Зачем же мне стараться
И петь вина весёлые потоки,
Я весел просто так, как веселы пророки,
Я весел так, что впору разрыдаться!
(перевод 2006)

En comparant la poésie de Baudelaire et celle de Nelligan montrez en quoi ces deux oeuvres partagent des invariants de la poésie lyrique et en quoi Nelligan apparait néanmoins comme un épigone, un imitateur de Baudelaire.

La question est formulée de telle façon que la réponse doit recourir d'abord et avant tout à la notion de la poésie lyrique, à ses invariants pour pouvoir comparer l’œuvres de Baudelaire et celle de Nelligan. La question présuppose aussi la restriction des thèmes dans la poésie lyrique communs pour les deux poètes. Si nous réussissons de distinguer l'essence de la poésie lyrique, nous parviendrons à comparer les deux œuvres selon les critères établies.
Dans l'antiquité, le mot 'lyrique' désignait les vers destinés à être chantés avec accompagnement de musique (lyre, flûte, etc.). Au XVI-XVIII lyrique était propre aux genres issus de la poésie grecque, tel que l'ode. La compréhension moderne du mot nous fait entrer dans l'univers des sentiments intimes du poète au moyen de rythmes et d'images propres à communiquer ses émotions.
Ainsi, nous pouvons nous concentrer uniquement sur la poésie intime et émotionnelle des deux auteurs. Intime et émotionnelle... en amour, bien évident, en chagrin d'amour, en passion et en déception. L'envole des rêves, les promesses de la vie heureuse, sinon - le malheur et la mort, les pressentiments funèbres, l’étrangeté au monde comme un signe d'initiation, la solitude d'un être supérieur. Ce sont les tentatives pour accéder à une réalité supérieure par la magie de l'imagination et par «l'alchimie du verbe» selon Rimbaud. La poésie, c'est une quête de salut par excellence. Tels sont les thèmes de la poésie lyrique et romantique dont Baudelaire était un des derniers représentants. Nelligan, par contre, était un des premiers poètes canadiens-français urbanistes qui chantait la ville et ses grisailles comme un univers nouvel, triste et sombre, mais autant plus attirant et magique, où les relations humaines prenaient les formes diverses et surtout tragiques. Le refus du conformisme des gens heureux caractérise les deux poètes et la jeunesse poétique en général. Le conflit éternel des pères et des fils prend la vigueur particulière et trop souvent aveugle chez les jeunes poètes qui se croient révolutionnaires. C'est ici que la divergence de la poésie baudelairienne et nelliganienne commence.
Pour éclairer cette pensée, nous brosserons d'abord le portrait de Baudelaire au point de vue sociologique de l'histoire classique de la littérature du XIX siècle. Baudelaire était le fils d'un prêtre assermenté qui était aussi peintre et chef des bureaux du Sénat et qui eut à peine le temps, avant de disparaître, d'introduire son fils aux splendeurs de la peinture. Un an après la mort de son père, sa mère se remarie avec un officier qui finira général, ambassadeur, sénateur d'Empire et qui commandera l'École polytechnique : le général Aupick. Entre le général et son beau-fils, les choses ne se passèrent pas bien. Ces faits biographiques de Charles Baudelaire nous introduisent dans l'univers d'un jeune dandy dégoûté par le monde et par la société ; ce dandy affirmait qu'être un homme utile lui a toujours paru quelque chose de hideux.
Quand on parle de Baudelaire, on a surtout envie de passer sur une vie d'une tristesse accablante et de se souvenir des mots enchantés qui marquent à la fois la fin du romantisme et l'ouverture de domaines longtemps fermés, inquiétants et maudits : Ta mémoire, pareille aux fables incertaines, // Fatigue le lecteur ainsi qu'un tympanon // Et par un fraternel et mystique chaînon // Reste comme pendue à mes rimes hautaines.
«Les fleurs du mal» paraissent en 1857. Le Second Empire fait régner l'ordre moral. Le procureur Pinard, qui s'était déjà attaqué, mais en vain, quelques mois plus tôt, à «Madame Bovary», lance un réquisitoire violent contre l'immoralité révoltante du poète. Baudelaire est condamné et six pièces doivent être retirées du recueil. C'est un fait historique. Baudelaire nous apparaît comme un poète de la volupté, du vertige, de la lassitude et de la mort : O mort, vieux capitaine, il est temps ! Levons l'ancre. // Ce pays nous ennuie, ô mort ! Appareillions ! // Si le ciel et la mer sont noirs comme de l'encre, // Nos cœurs que tu connais sont remplis de rayons ! Baudelaire est le type même de l'artiste mal à l'aise dans le monde et qui en veut à la société qui ne l'a pas reconnu. De ses prédécesseurs romantiques, il a hérité le désespoir et le goût du malheur. Il vit ce malheur avec une profondeur jusqu'alors inconnue. Il est le premier des modernes. L'art et la vie se fondent chez lui en un cauchemar de mystère. Dans cette sombre détresse, il se débat en quête des élixirs qui lui feront oublier l'horreur de sa condition. La souffrance l'emporte et il n'a que la souffrance à opposer à la souffrance : Soyez béni, mon Dieu, qui donnez la souffrance // Comme un divin remède à nos impuretés // Et comme la meilleure et la plus pure essence // Qui prépare les forts aux saintes voluptés.
Ses prières ont été exaucées au-delà de ce qu'il lui était permis d'espérer : Seigneur, mon Dieu ! accordez-moi la grâce de produire quelques beaux vers qui me prouvent à moi-même que je ne suis pas le dernier des hommes, que je ne suis pas inférieur à ceux que je méprise. Il a beaucoup souffert et ses souffrances lui ont valu d'être admiré par ceux qui sont venus après lui. Le monde, après Baudelaire, n'a plus été le même. Le voyage, le rêve, la volupté, et jusqu'au bonheur y ont pris quelque chose d'indolent, de magique et de triste qui sort des «Fleurs du mal», l'unique recueil poétique et lyrique au sens moderne qu'il nous avait laissé.
Ce portrait du poète Baudelaire (qui est loin d'être accomplis pleinement) nous montre certains aspects de ses innovations poétiques. Les faits biographiques et historiques jouent le rôle important dans notre perception esthétique de son œuvre. L'étude de son milieu, des influences qu'il a subies, les œuvres d'Edgar Poe qui lui étaient si proches, l'art de Wagner, les peintres Delacroix, Manet et Cézanne qu'il admirait et défendait, tout cela ajouterait des traits importants pour la perception adéquate du génie poétique baudelairienne.
Nous pouvons faire le portrait semblable du poète, qui jouait le rôle de Baudelaire au Québec, mais le but de notre travail est d'approuver en quoi Nelligan apparait néanmoins comme un épigone, un imitateur de Baudelaire. Ce en quoi nous ramène au début de notre exposé, au point de la divergence de la poétique baudelairienne et celle d'Émile Nelligan. En apparence, la biographie, le milieu et l’œuvre de Nelligan sont presque identiques avec la biographie, le milieu et l’œuvre de Baudelaire. Sauf que Baudelaire vivait sa vie et Nelligan - celle de Baudelaire ou de Rimbaud ou de Verlaine, bref, du poète romantique et maudit. Il voulait cette auréole du malheur prédestiné, il aimait se voir banni ou exilé ou aliéné. Sa contestation de la société provient plutôt de son exaltation en peu forcée. Le vouloir excentrique de revivre la situation de Baudelaire, perçue comme l'unique possible pour le poète du temps moderne, donnait du goût à l’œuvre de Nelligan. À ce moment, Rimbaud est déjà devenu un mythe, le jeune martyre de la poésie. Verlaine, qui cultivait la poésie «soluble dans l'air», génie étonnamment personnel qui alternait les cris de volupté et les rêves nostalgiques de pureté, Verlaine faisait rêver le jeune Nelligan d'une vie fluide, pleine d’assonance et des rimes subtilement assouplies. Sans oublier Mallarmé, qui demandait «l'explication orphique de la Terre». L'étude de la biographie et de l’œuvre de Nelligan effectuée par Paul Wyczinski nous montre très bien l'enjeu de ces destins poétiques sur le poète du pays de Québec. Nelligan cherche dans la poésie le signe initiatique, dans les thèmes baudelairiens, les thèmes noirs et toutes les images de teinte exotique - la possibilité d'élargir les horizons poétiques. La ligne sculpturale, la lumière exotique, la beauté marmoréenne, la mélodie répandue dans des vers diversifiés dans les «Fleurs du Mal», c'est pour ces raisons en particulier que Nelligan appelle son maître Parnassien enchanteur du pays du soleil. Nelligan accepte d'être un apprenti de Baudelaire, vu que ces imitations libèrent sa rêverie. Nelligan s'exerce ainsi à l'art des vers, surtout quand il faut construire selon la règle difficile du sonnet. Il adopte déjà à l'âge de seize ans la devise d'Edgar Poe que la poésie n'a d'autre but qu'elle-même.
Nous voulons souligner en conclusion que le fait d'imiter la poésie de Baudelaire et d'autres maîtres du XIX siècle ne diminue point à nos yeux la grandeur de la poésie nelliganienne qui influençait à son tour plusieurs poètes canadiens-français et québécois. L'imitation, s'il s'agit d'un poète véritable, se transforme en succession qui n'a rien de mauvais en soi.
La force de la création chez Nelligan se manifeste dans sa souffrance, dans son amour sans borne de la poésie, dans ses images hardiment construites et tonifiées sans cesse par un songe qui traduit la nostalgie de l'infini et la permanence de l'être. Le mythe de Nelligan ne vient pas de ce que la critique a dit de lui, mais de ce qu'il a dit aux critiques et aux autres. Son message s'éclaire d'accointances avec les sentiments millénaires de l'humanité où agissent l'irréductible espoir de vivre et l'inexorable fatalité de mourir.
Je me rends compte que mon travail ne compare que trop en général la poésie de Baudelaire et celle de Nelligan mais il est vraiment impossible de le faire sans dépasser les limites définies pour cet exercice formel.

Зимние истории, улицы, школы, хоккей

Marc Robitaille
Des Histoires d'hiver avec des rues, des écoles et du hockey
Vlb éditeur, 1980



Мы с папой в Форуме.

Только мы вошли в Форум, я сразу побежал, потому что мне не терпелось поскорее увидеть каток и конечно Жана Беливо и потом Генри Ришара и потом всех остальных. Я поднялся по ступенькам и тогда сразу очутился рядом со льдом перед бортиком.
Это было что-то. Все игроки кружили по льду, чтобы размяться, и потому всё было разноцветным, цветнее чем в цирке, который я видел в прошлом году, когда я сожрал слишком много мороженого.
Я открыл мою тетрадку с вырезками на страничке автографов, но тут подошёл папа и он сказал : "Пошли сядем, тебе оттуда будет лучше видно." И мы стали подниматься по ступенькам, и поднимались, и поднимались, но это враки, что мне отсюда лучше видно, потому что игроки были гораздо крупнее, когда я на них смотрел до того. И ещё внизу не было колоны посреди катка, если не вытягивать шею в сторону.
Папа говорил, что без колон нельзя, если хочешь, чтобы потолок был достаточно высок.
Я начал искать Жана Беливо и Генри Ришара и я их не находил, тогда я сказал папе, что они наверно по ту сторону колоны. Там сбоку сидел один дяденька в каскетке и папа попросил его показать мне их, но только дяденька сказал, что они оба получили серьёзные травмы и сидят дома, лечатся. Когда я это услышал, мне очень захотелось расплакаться, тогда папа мне сказал : "Не гунди, вставай лучше, будем петь гимн Лиги ! "
Матч начался и я очень удивился, потому что Рене Лёкавалье не было, а было слышно только СССС ССССС от коньков. Папа сказал, что чтобы услышать Рене Лекавалье нужен обязательно телевизор. А мы с собой не взяли, но это ничего, потому что на папино счастье я знал неперечёт все номера и имена всех Монреаль Канадиенс и чтобы ему всё было понятно, я принялся называть ему всех подряд, но только я дошёл до Жан-Ги Тальбо, как папа меня остановил и попросил приберечь остальных до другого раза.
А я тут вдруг почувствовал, что страшно хочу есть и тогда я спросил папу, не хочет ли и он что-нибудь перекусить.
Когда мы спустились в буфет, послышались дикие крики и я побежал поскорей, чтобы посмотреть, но там не повторяли и Рене Лёкавалье по-прежнему ничего не говорил. Объявили только, что гол забил Ральф Бэкстром и я побежал обратно, успокоить папу, пока он там не слишком разволновался.
Мы вернулись на свои места и дядечка в каскетке сказал папе, что Канадиенс залупили чертовски красивый гол и что жаль, что мы это пропустили.
Во втором периоде другой дядечка начал вдруг орать "Шайбу, Харпер, мудень !" и мы его слышали очень хорошо, потому что он сидел сразу над папой.
Через десять минут папа повернулся, чтобы сказать дядечке, что от его криков у него уши лопаются, на что дядечка ответил : " Я за билет зачем платил, милок ? Затем, что, если я имею свои соображения на этот счёт, то имею и законное право изложить его, потому как мы живём в свободной стране ! "
А я-то не знал, что если покупаешь билет на хоккей, то получаешь законное право орать всё что тебе вздумается когда и на кого угодно, но папа мне сказал, что это он мне объяснит в другой раз. Дяденька, правда, перестал орать, но видно было, что ему всё равно хотелось.
Перед концом второго периода мне вдруг опять страшно захотелось есть и ещё пить и мы тогда опять пошли в буфет и папа сказал : " Давай живее, а то опять гол пропустим" и точно, не успел он расплатиться, как опять раздался крик, как в прошлый раз. Я тогда успокоил его, чтоб он не торопился, потому что всё равно не повторяют.
Когда мы вернулись на нашу скамью, тот дяденька в каскетке сказал, что это Бум-Бум из Рэнджерсов замочил так замочил, что это был гол так гол, он такого в этом сезоне ещё не видел и что Канадиенс не стоило нас отпускать в буфет.
Начался третий период и только он начался, как мне жутко захотелось пописать и папа пошёл со мной, чтобы показать мне где в Форуме туалеты. Ну и туалетища, такая прорва унитазов, одних только низеньких для мальчиков я насчитал целых тридцать две штуки и всё равно пришлось ждать пока придёт моя очередь, ровно столько, сколько понадобилось Канадиенс, чтобы сквитать счёт и стало 3:3.
Мы вернулись на место и дяденька в каскетке начал объяснять папе, что Руссо забил лучший гол за последние три года, на что папа сказал : " Ладно, ладно, я в этом нисколечки не сомневался".
Оставалось пять минут третьего периода и мне страшно захотелось третье мороженое в вафельном стаканчике, но папа сказал : "Потерпи, сейчас пройдёт разносчик, купим..."
И точно, сразу же появился разносчик и заголосил " МОРОЖЕНОЕ !" и то же по-английски, чтобы совсем все поняли. Папа крикнул ему : "Сюда !" и продавец кинул ему, но он плохо приметился и стаканчик полетел выше и прямо в голову тому дяде, который громко кричал. От неожиданности тот дядя со своим мнением выплеснул папе за шиворот свою "Колу" со льдом. Дяденьке в каскетке это показалось очень смешным, потому что у него были слёзы, как когда плачут, а совсем не грустно.
Папе пришлось вернуться в туалет, чтобы принять душ, я так думаю, мне же было велено оставаться на месте.
Дяденька продолжал смеяться пока Нью-Йорк не забил гол, когда оставалось всего 33 секунды до конца матча. Все стали собираться, чтобы уходить, а дяденька в каскетка сказал мне, чтобы мы с папой приходили почаще, чтобы было дополнительное действие.
Когда вернулся папа я начал было рассказывать ему последний гол и всё такое прочее, но вид у папы был не слишком внимательный. Он спешил уйти, потому что мама его предупредила и сказала ему, чтобы он не опаздал к полунощной. И потому что надо было торопиться в церковь, у меня не было времени, чтобы Канадиенс расписались в моей тетрадке с вырезками. Это будет в другой раз, сказал мне папа.
Канадиенс продули, но это ничего, потому что это было здорово пойти с папой в Форум. Там мы все здорово развлеклись, особенно дядечка в каскетке.
Мама была не в лучшем настроении, потому что мы заявились слишком поздно, чтобы идти на мессу в церковь. А получилось так из-за жуткой метели и ещё потому, что нам пришлось заехать на заправку, потому что у меня разболелся живот, посильнее, чем когда мы ходили в цирк.


МАШИНА !

Беда уличного хоккея в том, что он вот именно на улице. А улицы ещё и для машин. И машины появляются на улице именно тогда, когда самый момент. И тогда кто-то кричит : "Машина !" и надо уйти на тротуар ради безопасности движения. Разные всякие машины проезжают по нашей улице.
Когда в машине старичок, она еле тащится со скоростью три километра в час, а то вдруг остановится, чтобы узнать, кто из нас Жан Беливо или Горди Хоу. Карлушка первый кричит, что он Бобби Хол.
Когда в машине дамочка, то она таращится и лупает глазами, чтобы сказать нам, что улице совсем не для этого.
Когда это светло-голубой Кадиллак с очкастым господином внутри, то тут не зевай, потому что хоккей ему хуже зубной боли, особенно уличный. И всякий раз он притормаживает и специально наезжает на куски льда, которые служат шнатгами, чтобы они уже ничему не служили, такое месиво.
А на прошлой недели у нас появились настоящие хоккейные ворота с сеткой, только поменьше, потому что и мы не бог весть какие большие, сказал папа Бени, когда дарил ему их в подарок на Новый год.
И тут как назло этот тит в светло-голубом Кадиллаке и в очках тот самый, которому пришлось остановиться из-за ворот.
Это ему показалось ещё гораздо хуже зубной боли, потому что он вылез из своей машины. Он взял сначала одни ворота, потом другие и перекинул их через сугроб во двор Гершича.
Беня побежал было за папой, но вспомнил, что папа его ростом с самого Беню и вряд ли захочет. А очкастый тип ни слова не сказал, залез в свою кастрюлю и умчался, а Гершич только потом выполз и начал орать, что делают эти проклятые сетки в его дворе ?


ОТЛИЧНЫЙ МАТЧ

Как-то мы собрались после обеда и стали играть трое на трое, потому что Димыч и Бася должны были выбивать ковры, Доберман уехал к тётке на каникулы, а Пердун сидел наказанный, как обычно.
Играем мы, а тут Счастливчик, Лилпут и Мишка Левый со своими клюшками. Бывает, что они нас выслеживают и являются, будто сами по себе.
Счастливчик говорит : "Привет, салабоны ! Что вы тут копошитесь ?"
Беня ему : "Типа не видишь ? Мы тут телек смотрим." Беня часто говорит такие глупости, а потом хочешь-не хочешь приходится получать по морде.
Но Счастливчик не стал доводить до драки. Им тоже хотелось поиграть, вот они и подумали, что втроём могут задавить нас шестерых.
Нам это не особо улыбалось, но только тогда мы так и останемся в салабонах и мы согласились, только чур только до десяти в любые ворота.
Беню поставили на ворота и Лёпу в защиту, потому что всё равно он никогда не забивает. А Карась, Карлуша, Добрик и я (Вассилий) – в нападении.
А Счастливчик с своими решили, что у них на воротах никого не будет.
Счастливчик сказал, что это лишнее, потому что мы вс ё равно до мяча не дотронемся. Я предпочёл бы играть, как играли, трое на трое.
Начали и сразу Лилпут отпихнул Добрика и Карася и как двинет по нашим воротам. Беня в этот момент очки протирал, потому что он не то чтобы очень зоркий. И получилось 1 : 0 в из пользу.
Потом ещё Мишка Левый подал пару раз Счастливчику и стало 3 : 0
Беня опять ничего не видел, теперь у него очки запотели. "Чёрт бы их побрал, эти очки ! " сказал он, но без очков он не может и потому зря он двинул клюшкой по телеграфному столбу. Хорошо ещё клюшка цела осталась. А Счастливчик со своими прямо корчились от смеха.
И тут так получилось, что Добрик дал пас Карасю и Карась просунул мяч в их ворота и хоть бы хны, так что 3 : 1.
И тут Карлуша снял с себя шапку и начал атаковать напропалую по левому краю и вышло уже 4 : 3 в нашу пользу.
Те начали давить по-чёрному, особенно Лилпут, потому что кулаки у него что надо, особенно, когда его рассердить.
Ещё бы ему не беситься, когда сначала я и потом Карлуша и ещё раз Карлуша, так что уже 7 : 3.
Тут они почувствовали, что проигрывают, и, конечно, это их задело по части гордости.
Карась ещё раз забил и тут Счастливчик стал куваться и орать, чтоб ему дали пас. А только я всё равно забил, хоть он и кувался и клюшкой лупил, для разнообразия.
Нам не хватало последнего гола. Сердце у меня прыгало, как когда Канадиенс по телевизору.
Один раз Карлуша пробегал мимо меня по краю и глянул мне прямо в глаза, так это было как будто он стал моим лучшим другом.
Тут они решили взять таймаут, чтобы выработать стратегию. Счастливчик тоже снял шапку и они заиграли, как бешенные. Они очень взбесились и били так, будто в гольф играют, а не в хоккей, чтобы мы испугались. И они мочили так по нашим воротам, но только на Беню что-то нашло и отбивал всё подряд. Он был очень в ударе, как говорит Жека Богославич, наш завсегдашний комментатор.
После того, как Беня отбил совсем уже невозможный гол, Карась получил пас по ошибке и я видел, как Лилпут бросился за ним, замахиваясь, как для гольфа. Карась ударил просто так, в ту сторону, где были их ворота, и мяч покатился не быстро, медленно и всё медленнее. И мы с Добриком закричали : "Шайбу ! Шайбу", хотя у нас никакой шайбы не было, а был только старый теннистый мяч, но это мяч совсем уже медленно всё же вкатился в их ворота и стало 10 : 3 и, значит, мы выиграли.
А эти начали делать вид, что им это до одного места. Счастливчик сказал : "Ясный болт, вшестером против троих!" "Да мы и не старались, если разобраться..." – сказал Лилпут. "Поддались им, а они и рады..." – поддакнул Мишка Левый.
"Пойдём отсюда, чего тут ловить..." – сказал Счастливчик и они ушли, как если бы это они нам нащёлкали. А я смотрел, как они уходили, и тогда же подумал, что не такие уж они страшные.
Когда они завернули за угол, Карась крикнул, мол, гляньте на Беню. А у Бени глаз не видно за очками. Тут мы все начали смеяться и смеялись просто так минут пятнадцать, пока меня маме не позвала ужинать.
Я не стал канючить, потому что жутко проголодался, но и сразу наброситься на еду я тоже не мог, потому что прежде мне надо было всё как следует развесить, и шапку, и носки, чтобы мама не разнервничалась, как обычно.

ГОЛ, КОТОРЫЙ НАДЕЛАЛ ШУМУ.

Моему двоюродному брату Витеньке на Новый год подарили настольный хоккей. После Нового года я зашёл к нему и мы решили этот хоккей испробовать.
У меня тоже есть хоккей, но не такой, потому что такой в магазине стоит чёртову прорву денег.
Стали мы играть и мой братик забил мне подряд четыре гола. Я прямо обалдел, потому что когда играем у меня, то я всегда выигрываю. Витенька меня успокоил, он мне сказал, что это потому, что я не привык ещё.
Привык или нет, а только я решил поменять тактику и только я её поменял, как сразу забил четыре гола и стало 4 : 4, поровну. И было поровну довольно долго, пока я не отправил шайбу в свои ворота, сам себе то есть, и стало 5 : 4 и, значит, Витенька выиграл, потому что мы договорились играть до пяти голов, а я, значит, проиграл.
И мой братец Витенька был так рад, что закричал : "Эй-йо !" и вскинул руки так, что забыл, что над ним была полка с кучей самоклеенный моделей самолётов и гоночных машин ужасно хрупких, всяких чудищ и вагонов. Бац ! Трах ! Полка как грохнется со всеми моделями, которые теперь переклеивать надо.
Ну шуму было, а взрослые на шум очень плохо реагируют, так что его отец прибежал сейчас же в комнату и очень разнервничался, потому что дал Витеньке крепкую затрещину, такую звонкую, что послышнее опрокинутой полки со всеми моделями.
Моего брата Витеньку загнали в пижаму, а потом мои папа и мама решили, что им тоже пора, потому что мне ведь завтра в школу, и если они сейчас же не уйдут, то я так устану, что не смогу спать и если не засну до утра, что завтра всё пиши пропало.
А настольный хоккей Витеньки отправился на чердак к другим игрушкам, в который уже никто никогда играть не будет.

СПЕЦИАЛЬНОЕ РАЗРЕШЕНИЕ

Начались финальные матчи, и я получил специальное разрешение досматривать до конца, то есть и третий период тоже и даже дополнительное время. Третий период, конечно, самый интересный. В следующем сезоне мне надо будет получить это специальное разрешение на все матчи, только не знаю ещё, как подступиться.
Но самое-самое интересное – это дополнительное время, потому что один только гол и всё кончено, есть отчего поволноваться.
Мама, она не слишком волнуется, потому что был вечер, когда она решила, что с неё довольно и она отправилась спать, когда после третьего периода было 1: 1 и должны были играть дополнительное время. Я обещал разбудить её, если Канадиенс забьют гол, но она сказал, что сможет дотерпеть до утра.
Пока был перерыв, папа пошёл на кухню с дядой Лёней Двалиным поговорить о том, что если Канадиенс забьют, то у них будут хорошие шансы на выход в полуфинал и что будет номер, если они сумеют пробиться в финал и я с ним был абсолютно согласен.
Но если выиграет Нью-Йорк, то надо будет ещё переигрывать и неизвестно, какими это грозит сюрпризами, сказал дядя Лёня Двалин.
Тут подошёл кум, Евгений Стрекозинович, и сказал, что ему это напоминает финальные матчи 1953. И мне надо было не пропустить, потому что обычно это означает ещё одну историю про Мориса Ришара.
Когда началось дополнительное время и папа с гостями вернулись в салон, Рене Лекавалье сказал, что атмосфера заряжена электричеством и что напряжение возросло неимоверно. О напряжении я вставлю в ближайшем сочинении.
Степан Фёдорович Норжиков заявил, что он чувствует, что Жан Беливо обязательно забьёт, потому что он человек БОЛЬШОЙ УДАЧИ, и я был с ним всецело согласен.
Рене Лекавалье тем временем уже говорил о финалах 1956 года, как вдруг игрок Нью-Йорка перехватил шайбу прямо перед воротами Канадиенс и бросил прямо в штангу !
У папы нервы были на пределе, потому что он даже не отвечал, когда я пытался у него что-то спросить, по делу...
После этого Канадиенс бросились в атаку и много атаковали сломя голову, но ничего у них не выходило, потому что Эд Джакомэн был тоже весь электрический.
И вдруг Раль Бэкстром даёт отличный пас Клоду Ларозу и Клод Лароз бросает от кисти, но и тут Джакомэн отбивает шайбу, но она вдруг оказывается прямо на клюшке Джон Фергузона и он не оплошал и бросил.
"БРОСОК И ГООООЛ !" – заорал Рене Лекавалье, но не так громко, как папа, потому что папа так заорал, что разбудил маму и мама прибежала в салон посмотреть, не случилось ли чего страшного.
Пока Нью-Йорк пожимал руки Канадиенс, а мама вернулась в спальню спать, Рене Лекавалье говорил, что Нью-Йорк ведёт себя, как истинный джентельмен. Степан Фёдорович Норжиков был страшно обескуражен, потому что он ведь предчувствовал, что гол забьёт Жан Беливо.
Но тут кончилось моё специальное разрешение и мне надо было отправляться спать в мою комнату и папа пришёл, чтобы потушить свет, потому что надо было, чтобы я заснул сейчас же.
Я пытался заснуть сейчас же, но это было невозможно, потому что я был слишком рад и мне не хотелось, чтобы моя радость так быстро закончилась. Я начал было читать Спорт ревю, чтобы "рассеяться", но и это было ужасно трудно, потому что очень трудно читать Спорт ревю, когда надо, чтобы свет в комнате оставался потушен.

КУБОК СТЕНЛИ

Во вторник вечером папа решил пригласить соседей, чтобы вместе посмотреть финальный матч по нашему новому цветному телевизору.
Они, конечно, пришли, все трое и все вместе ровно без пяти минут восемь.
Пришёл дядя Клемент, которому не надо даже сердиться, чтобы сквернословить, пришёл Лавр Никитич, которого хоккей интересует только постольку поскольку, после того, как Морис Ришар перестал играть, и пришёл дядя Боря, который решил болеть на этот раз за Торонто. Я лично предпочёл бы, чтобы он болел у себя дома.
В атмосфере было много электричества, потому что это был шестой матч и всё могло решиться. Если Канадиенс проиграют, они будут иллимитированы и кубок Стенли выиграет Торонто.
Я так себе сказал, что этого не будет, потому что кубок Стенли всегда выигрывают Канадиенс, даже если дядя Боря говорит, что я слишком мал, чтобы помнить те времена, когда команда Торонто выигрывала кубок три раза подряд. Я ему сказал, что это не правда, а папа спросил меня, хочу ли я провести вечер в салоне ? Я хотел и потому сделал так, чтобы меня было не видно – не слышно.
Матч начался и соседи всё время хихикали, потому что игроки катались слишком быстро и цвета на телевизоре за ними не успевали. К концу первого периода все так устали смеяться, что папа выташил кусочки пластика, от которых был цвет и спустил их в подвал. Теперь он их вставляет только когда нет гостей.
Мне же было совсем не до смеха, потому что Канадиенс проигрывали 0 : 2. Папа сказал, что это просто непруха. Когда столько болеешь за Канадиенс, такую непруху воспринимаешь, как нечто сугубо личное.
Дядя Клемент сказал : "Хрен лысый, а не игра", а дядя Боря сказал, что они продуются, это уже как пить дать, а я ничего не сказал, а только Лавр Никитич сказал, что если бы играл Морис Ришар, такого бы не было.
В третьем периоде Дик Даф сквитал один гол. Повезло, потому что ещё чуть-чуть и я разревелся бы.
Папа потирал руки и говорил дяде Боре, что ещё не всё потеряно, что ещё есть время.
Но в конце третьего периода времени становилось всё меньше и меньше и Терри Савчук превзошёл самого себя, сказал Рене Лекавалье. Дядя Клемент херил всё подряд, а дядя Боря смеялся, потому что было 2 : 1 и папа сказал, что Жан Беливо сейчас точно отмочит какую-нибудь штуку, Лавр Никитич молился, чтобы Генри Ришар постоял за честь семьи, а я ничего не сказал.
Оставалось две минуты игры, когда Тоэ Блэк выпустил шестого игрока вместо Гампа Ворсли и папа мне сказал, что это не потому, что Гамп был плох, а потому что это такой трюк, чтобы забить гол.
Перед воротами Канадиенс почти никого не было и это заряжало электричеством всех и даже Рене Лекавалье сказал, что ЗАВТРА НЕ БУДЕТ, но это только так говорится, и папа встал, чтобы лучше видеть, а дядя Боря кричал : " Давай, Листья, давай !" и Лавр Никитич обхватил голову руками, чтобы ничего не видеть, а дядя Клемент говорил такое, чего я раньше никогда не слышал.
Тогда номер десять Жорж Армстронг, у которого индейская кровь, сказал Рене Лекавалье, перехватил шайбу и вывел её на центр поля. Там его ждал уже Жак Лаперьер, но он решил бросить шайбу ему между ног и Лаперьер не поймал мышку и шайба катилась в ворота, в которых Гампа Ворсли, увы, не было.
И стало 3 : 1 и дядя Боря валялся по полу, а я решил плакать, как если бы я был первоклашка, но теперь-то я в пятом, поэтому я пошёл это делать в свою комнату.
Потом соседи ушли, а я ещё плакал, и папа пришёл в мою комнату и он сказал мне, что это всего лишь хоккей и что не повод, чтобы так плакать по этому поводу, но я знал, что повод этот очень даже повод и потому плакал ещё сильнее.
Папа вернулся в салон и сидел перед телевизором долго-долго-долго, когда уже показывали только рябушки, а я плакал ещё несколько раз и тогда уже наконец заснул, но не специально.