Гомер (? Предположительно 7-8 века до н.э.)
Толстый том Илиады и Одиссеи в переводах соответственно Гнедича и Жуковского.
Издательство Кристалл, Респекс 1998, собрание Библиотеки Мировой Литературы,
Санкт-Петербург.
Вообще-то
настоящим древне-греческим романом надо признать поэмы Гомера Илиаду и Одиссею. Греки тяготели к
глобализму. Подумать только восьмой век до нашей эры, а уже такой богатейший
материал, в котором масса действующих лиц, но всё же прослеживается основная
линия. Боги смешиваются с людьми, люди чего только не делают друг с другом,
нравы отличаются прямотой и жесткостью, чувствуется древность, простота,
грубость. Всё массивно, громоздко, тяжело, даже самый гекзаметр, который
завораживает и заставляет тебя изъясняться замысловато, чтобы поддержать ритм: Первого тут Пронооя копьём в обнажённые
перси,// Мимо щита, поразил и кипящую силу разрушил (...).
Вот, побери меня
чёрт, простота, но и мощь какова, вы скажите! // Просто не знаю, что молвить
ещё, чтобы стало понятней,// Как я ценю этот памятник, мраморы в злато
одетый,// И перевод, что читаю взахлёб, как когда-то// В детстве читал, не
считаясь с фамилией Гнедич// или Жуковский, и кто из мужей достославных//
брался ещё это воинство строк оделеть. Ведь не всякий// Выйдет один потягаться
с историей многих...
Гомбрович, Витольд (1904-1969)
Короткая жизнь
(относительно), очень похожая на мою собственную, иммиграция, фактически –
бегство, скорее всего от себя самого, но одно было неизменно в его жизни –
желание писать, творить и тут, как мне кажется, Гомбрович преуспел. Интересно,
его фамилия от hombre – человек?
У меня всего одна
книжечка этого автора, тоненькая и случайно купленная. Тем не менее я перечитал
её с большим удовольствием и как бы заново. Порнография
в переводе и очень хорошем переводе Юрия Чайникова (издательство
Азбука-Классика 2000 Санкт-Петербург).
О чём эта книга?
Трудно сказать. Но уж не про войну и не про Польшу военных лет. Формально в ней
есть действие и оно очень простое. Двое приезжают погостить у третьего. Пожилые
и это их тяготит. У третьего дочь на выданье. Есть жених – солидный, но есть и
друг детства у этой семнадцатилетней девочки. Двое решают соединить юные «тела»
- это и есть оправдание названия романа. В этом им помогает «исторический фон»,
оправдывая методы, которыми достигается цель. Тут, смею заметить, любой фон мог
бы подойти, чтобы выставить нашу жизнь, как «порнографию», там где должны быть
и эротизм, и сексуальность.
Замечательна же
эта книга тем, как она написана и с какой тщательностью выписаны все малейшие
движения души, даже не столько описаны, сколько придуманы, додуманы и
передуманы. Любому слову находится антитеза, любому движению приписывается
значение. Читая, ты часто ловишь себя на мысли, что трактовок слову и движению
может быть великое множество, что Гомбрович трактовал нарочито, что он за уши
притягивал значение, которое ему было нужно, что это было насилием,
сознательными и издевательским насилием над текстом, над читателем, над жизнью,
над «порнографией жизни». Мне, как декларированному мизантропу, следовало бы
поучиться у Гомбровича ненависти к человеческому. «Ничто в животном мире не достигает такого безобразия – может ли конь
или собака вступать в соперничество в такой развязной форме, с таким цинизмом
формы? Увы! Увы! Человек после тридцати входит в безобразие...»
Гомбрович
издевается надо всем, что видит оком писателя, воображая себе Польшу военных
лет. В Информации, которая предваряет
роман, он так и пишет: «...Польши я не
видел с 1939 года ... Я придумал такую ситуацию, которая могла бы иметь место в
любой подпольной организации, если того требовала её структура и её дух,
поданный здесь несколько мелодраматически.»
На самом деле –
любая придуманная ситуации сгодилась бы для найденного им литературного приёма,
который можно было бы назвать увеличительно-искажающей лупой. Надо только
решить, какое действие будет исследовано с помощью этой лупы. Конечно, убийство
– наиболее активное действие, позволяющее детективное использование этой
сумасшедшей лупы. Нет, Гомбрович не был сумасшедшим, он только старался сделать
сумасшедшим читателя. Что ж, приятного чтения.
Горький (Пешков),
Максим (Алексей Максимович)
(1868-1936)
Вот прикол,
многие не воспринимают Горького как писателя. А по мне он так очень даже хорош.
У меня трёхтомник его Жизни Клима Самгина,
которым я дорожу. Я, как ни странно, читал его в сознательном возрасте, а
теперь вот перечитал и убедился, что – хорошо! Рекомендую. Читать его надо
перед сном и по чуть-чуть. Во-первых – великолепный снотворный эффект!
Во-вторых – познавательно и даже психологично, типажи очерчены реалистично и
разнообразно, иные – даже выпукло. Задуман роман панорамно и выполнен в
соответствии с замыслом. Огромный пласт русской жизни подан с точки зрения
гнилого интеллигента, не способного на активные действия, а жизнь его в эти
самые действия всё равно втягивает.
И, значит, никто
не может уберечься от истории, если писатель захочет вас в эту историю
ввергнуть. Он придумает такие обстоятельства, от которых вы не отвертитесь. И
сделает из вас символ или аллегорию. Будет зло посмеиваться и уверять, что от
автопортрета здесь только близорукость.
Короче, очень
душевный и значимый роман для тех, кто понимает. Так понимайте же!
Последнее замечание:
удивительно, что Горький в этом романе использует неисчислимо один и тот же
приём, когда кто-то что-то говорит, а Клим Иванович Самгин прислушивается и
черпает жизненный опыт, кто-то что-то делает, а Самгин присматривается и опять же
этот жизненный опыт черпает большой ложкой. Иногда его самого задевает этот
самый жизненный опыт и Клим Иванович спасается от него бегством. При этом он
понимает, что его жизненный опыт для чего-то нужен, но собрать его в кучу,
разобраться в нём, может даже найти жемчужину – у него не получается. Его отвлекают
обстоятельства, на них он без конца пеняет, но на самом деле получается, что у
него просто нет таланта, дарования, без которого ни книгу не напишешь, ни
настоящим мыслителем не станешь. Так его и мотает из одной ситуации в другую, а
сам он какой-то сырой, непропечёный, пресный. И столько с ним всякого
случается, даже позавидуешь, а он всё равно какой-то вялый, слишком осторожный,
слишком надмирный, но даже в высокомерии своём ужасно посредственный. Как если
бы ему ничего и не надо было, ни денег, ни власти, ни женщин, не говоря уже о
друзьях – «пустыня стынущая, горечь поворотов недужных...», как в своё время
написал Карлуша Бронский. Где-то он теперь, интеллигентишка паршивый.
