Yves Beauchemin (1941 - )
У меня в библиотечке два романа Бошмэна, что показательно. Это несомненно один из самых интересных современных писателей Квебека. Он интересен своим бытописанием. При желании можно многое почерпнуть из его романов, что характерно именно для Квебека. Бошмэн очень подробен в описаниях и очень узнаваем. Недавно мы просмотрели фильм, снятый по роману «Котяра» (Le Matou, Montréal, Québec-Amérique, 1981). Именно этот роман и сделал писателя заметной фигурой на квебекском литературном небосклоне. Было ощущение театральной постановки, мало кинематографического в фильме. Но подробности быта схвачены удивительно точно. По второму роману отсняли телесериал и очень правильно. На художественный фильм этот роман не потянул бы, но сериал – это в самую точку. 58 глав и главок укладываются в габариты часовых серий просто тютелька в тютельку.
Вот что пишут об Иве Бошмэне составители анталогии Лиз Говэн и Гастон Мирон:
Родился в 1941 в Норанде (Абитиби), детство прошло в Клова, там же на севере Квебека. Он получил классическое образование в Жолиэт и получил в 1965 году лицензию Монреальского университета. Он занимается преподаванием и издательской деятельностью. Официальное место работы с 1969 года Радио-Канада (по 1989, это год выхода антологии, дальше я не проверял. А вот проверю. Других сведений не найдено). На Радио-Канада он занимает пост музыкального консультанта и журналиста. В 1986 году был избран президентом союза квебекских писателей. Бошмэн активен во многих областях. Его интересуют авторские права и политика, архитектура Квебека и официальные языки провинции. Он член административного совете издательства Квебек-Америка и чле редакции журнала Свобода.
Ещё одно замечание о писателе:
Автор верит в существование «качественной популярной литературы». Он предпочитает описанию диалог, а психологическому анализу – действие. О себе при этом он говорит, как о писателе более американском, чем франузском.
Упоминается первый роман Бошмэна Анфируапе, говорящий об октябрьском кризисе 1970 года и о тихой революции с обезоруживающей простотой и с хитроватой ухмылкой. Надо будет почитать. Интересно.
А в качестве образца приводится фрагмент из Котяры, разумеется, потому что это самый известный из романов Бошмена. Но я предпочитаю отрывок, предложенный учащимся колледжей в учебной антологии Мишеля Лорэна, тоже из Котяры, озаглавленный:
БРОНЗОВАЯ КАВЫЧКА
Около восьми часов апрельского утра Медерик Дюшэн шёл торопливым шагом вдоль фасада бывшего почтового депо «С», что на углу улиц Сент-Катрин и Плесси, когда одна из бронзовых кавычек покинула своё место крепления и, перестав быть частью надписи, превратилась в орудие убийства, упав прямёхонько на его лысеющую голову. Послышался хруст, как если бы яйцом ударили по тарелке и господин Дюшэн упал, как подкошенный, на тротуар, при этом престраннейшим образом подмигнув неведомо кому и зачем.
Флорен Буассонно, молодой человек двадцати шести лет с дерзким взглядом, оказался в нескольких шагах от пострадавшего. Не теряя ни секунды, он ослабил ремень на животе несчастного, расстегнул ему ворот рубашки и помчался в ближайший магазинчик вызвать полицию. Зеваки тем временем уже топтались вокруг поверженного, истекающего кровью, человека. Впрочем, ни кровь, ни зеваки ничуть не тревожили раненого, который в тот момент заново переживал восторг рыбалки, когда в возрасте семи лет он впервые закинул удочку в воды неспешной речки Ассомпсьон.
Флорен бегом вернулся обратно, попытался отогнать от тела любопытствующих. Один из зевак был примечателен. Такой высокий и сухой старик в чёрном рединготе. Его раздвоенный подбородок напоминал полукружия задницы. Он с самого начала с восхищением наблюдал за Флореном.
- Вот пример молодого человека, уверенного в себе и умеющего владеть собой, - возвестил он громким голосом. У него был странный акцент. – Это сокровище нашему государству!
Флорен не услышал его, он в этот момент отвечал на вопросы полицейских. Несколько минут спустя, он уже шёл своей дорогой.
Больё Виктор-Леви (1945- )
Victor-Lévy Beaulieu.
Сколько книг Больё в моей библиотеке? Всё дело в том, что этот автор совсем не прост для восприятия. Его часто сдают в букинист или вообще в «бросовую» книгу. Там я его и подбираю. Так сколько же Больё в моей библиотеке? Было больше. А теперь осталось только... две, но достаточно репрезентативные.
Первая – Квебекская мечта (сон?), вышедшая в издательстве Дю Жур (День) 1972 году – тоненькая книжечка, написанная на жуале, одна из первых и едва ли не лучшая. Вернее, на классическом французском, пока повествование ведётся от лица автора, и на этом трудном, коверканом, со множеством англицизмов пролетарски-разговорном квебекском французском. Странно, но об этой книжечке не упоминают авторы антологий, за исключением давно уважаемого мною Мишеля Эрмана. Этот приводит пространный отрывок и описание сюжета книжки. Я воспользуюсь и тем и другим в своих целях. Без позволения автора, увы.
Жозеф-Давид-Бартелеми Дюпьи, главный герой Квебекской мечты, только что вышел из госпиталя (психиатрической лечебницы?), где пребывал из-за эксцесов, связянных в белой горячкой. Его жена, Жанна д’Арк, ушла от него к одному полицейскому. Для Бартелеми начинается период безумия, кошмаров, к которым примешиваются множественные эротические и садо-мазохистские фантазмы. Эти кошмары и приводят его к убийству жены, вернее, ему кажется, что он её убил. Многие романы Больё наполнены событиями, которые происходят только в воображении персонажей. Впрочем, двусмысленность романов никогда не рассеивается вполне. Единственно реальное событие в романе – это отказ жены Бартелеми вынашивать его ребёнка, что ломает беднягу душевно и эмоционально. Роман разворачивается на фоне событий октябрьского кризиса 1970 года, в Мория Мор (игра слов – мёртвый убийственный – Монреаль). Уходя жить с полицейским, представляющим правопорядок и его силу, Жанна д’Арк совершает двойное предательство: по отношению к мужу и к стране. Бартелеми ранен в ногу. Он ощущает себя преследуемым, ежеминутно ожидая вторжения полиции. Алкоголик, мазохист, потерянный человек – какая эмлематичная фигура. Таким видится автору Квебек семидесятых.
Рассказ Больё пародирует психотический бред. Повествование основывается на логике психотической грёзы: изуродованное тело Жанны д’Арк есть проекция распадающейся личности Бартелеми. Роман этот использует приёмы модернизма, показывая внутреннее запустение совершенно бессильного человека.
Вот фрагмент романа, выбранный Эрманом.
Он не знал, почему все пациенты Дореми одеты в белые балахоны и держат в руках высокие горящие свечи. Они все, вполголоса напевая, шли ему навстречу, глаза полузакрыты, влекомые силой, которая исходила не от них. Он был окружён, пламя свечей едва не касалось его, на коже вздувались пузыри, его точно хотели убить, он же не мог оставаться безучастными, только кулаки не помогут, надо пинаться ногами. Мурло взорвался криком в его голове: Я просил оставаться в рамкам пьесы! Настоящий актёр тот, кто может на сцене сделать то, что недоступно ему в обычной жизни. ОК, Босс. Он упал лицом вниз, получив ногой в спину. Они топтались на нём, давили ему руки, жгли волосы. Я не сдюжу. Взорвуся щас. Он закрыл глаза, пущай больные бьют его. Он закрыл голову своими руками-лопатами и отчаянно завопил. Его вопли не могли пробить стену из белых балахонов, так тесен был их круг. Всё его тело сочилось болью. (Корчиться, давиться болью, уничижаясь, уничтожаясь, кровить и сглатывать кровь без жалоб и без жалости глядеть, сколько эксудата стекает в щели подмостков). В какой-то миг он подумал о цепочке на шее. Он не понимал, почему не снял её до сеанса. Он должен был знать, что гнев охватит и заставит больных совершать отчаянные жесты, ведь они хотели роль, которая была бы им под стать. Убить, вот чего им хотелось: убить его, убить предательски, предать его смерти для правосудие было санкционировано и терпимо. Он визжал уже как свинья, как свинья агонирующая, чтобы только пациенты поняли, что они обознались, что он никаким образом не мог быть тем, кого они искали. (Это не я всё зафурычил. Какое там! Я ж с вами был, мы ж братки, Фил? Разве не так, Фред? Батист? Разве нет? Тереза? Я ничё не сказал охране, сидел всю жизнь засунув язык в жопу. Так чё мне щас трепать языком? Я ж с вами на нарах был, я их сук ненавижу. Шо б они мне не вкалывали. Язык проглочу и фсё). Он знал, что крики его бесполезны, что никто уже не станет его слушать. Но может быть именно поэтому, потому, что они означали невозможное и невозможное подписывало ему смертный приговор? Он и пальцем не шевельнул, когда пациенты схватили его и поволокли за ноги в соседнюю комнату, гораздо более тесную. Его возложили на своего рода алтарь. Он тотчас догадался, что это ловушка. Что спрятанный где-то рычаг в любой момент может привести её в действие. Но прежде его задушат цепочкой. Или эти больные достанут из тоненького футляра опасную бритву Жиллет, которой они жестоко исполосуют его ногу? Заметил он и то, что патрульная машина опять стоит перед домом. Бартелеми закрывал голову руками. Всё, что ему довелось увидеть, отвращало его. Всё в комнате теперь было вверх тормашками. Он опрокинул всю мебель, вывернул все ящики, изорвал в клочья кружевное бельё Жанны д’Арк, перебил лампы, выпотрошил матрац. (Вон красные блики от фонарей патрульной машины.) Нервы его были на пределе, страх терзал его нутро. Здоровенный пёс стоял перед ним, положив лапы ему на плечи. Зловонное дыхание, хитрющие глазки и шершавый язык, которым она проводила по его щетине. (Как можно избавиться от всего этого, когда ночь ломается в такой неразберихе?) Должно быть полицейские стучали в дверь. Пёс, услышав их, опустился на четыре лапы. Он поводил ушами. Надрывно залаяв, он исчез в коридоре. Он выскочил вон через окно в кухне и спрятался за грядками тыкв. Бартелеми слышал голоса двух мужчин и скрип половиц на крыльце. Дверь долго не устоит. Он нырнул под кровать, ударился головой о железную раму. Ничто прежде не казалось ему таким устрашающим, как то, что ожидало его в будущем. Разве полицейские не вторгнутся в дом? Не станут рыться повсюду, не заглянут под кровать, где он прячется, стараясь не клацать зубами? В том, с какой силой они лупили в стёкла, не было ничего утешительного. Надо было бежать сразу же, бежать за большим жёлтым псом, бежать во тьму. Стук в стекло, серия быстрых ультимативных ударов, на которые он мог ответить только молчанием, только усилием воли не откликаясь. Он вытащил из кармана ключ и этим ключом стал счищать слои меди, которыми были покрыты (о, как давно это было!) ножки большой родительской кровати. Он икал от страха, но скрежеща ключом он почти забыл о полицейских, почти вспомнил, что на самом деле ждал свою Жанну д’Арк. (Какого чёрта её надо ждать так долго?)
Хочу только добавить, пока не забыл, что наш автор Виктор-Леви Больё организовал и не одно издательство, в которых из скромности себя не публиковал. Зато публиковал многих и многих начинающих и интересных, маститых и признаных... Отдельно упомяну книжку, которую мне дал почитать Чой: Чёртеблюзы, так, примерно, можно перевести название. Автор – молодой журналист из Британской Колумбии – Тарас Греско, хотя я не уверен, что правильно произношу (и пишу) его фамилию. Возможно, Гречко? В двухтысячном году это была семьсот четвёртая книжка, вышедшая в издательстве ВЛБ.
Вторая книжка Больё из моей квебекской библиотечки – Приветствуя Виктора Гюго (издательство Станке 1985), написана в том же 1971 году. Стиль изложения – классический. Творение сие автобиографическое и историографическое. Больё выступает, как комментатор Гюго, но контект – квебекский, исторический. Книжка для людей, располагающих временем и желанием поковыряться в двух судьбах одновременно. Об этой книге не упомянуто ни в одной из доступных мне антологий (а мне доступны практически все!), ни даже в уважаемом и очень объёмном труде Режинальда Амеля Панорама современной квебекской литературы (издательство Герэн 1997). О чём это говорит? Ни о чём... Эта книжка не хуже и не лучше прочих книг Больё. Она названа «эссе», может поэтому её обходят стороной, потому что есть его Сага Бошмэнов и Путешествования, составленные из многих книг (одна из амбиций Больё – переплюнуть по продуктивности самого Гюго). Есть и другие романы и более значимые, политически ангажированные книги эссе, поэтому умалчивается об этой не самой зрелой книге. Но мне она нравится своей неспешностью и обстоятельностью. В трёх частях, причём первая и вторая могли быть одной, а третья – действительно отличается – это очень субъективная антология из Гюго, предпочтения Больё. Тоже интересно. Квебекские авторы любят составлять всякого рода антологии (и я туда же!).
Вот образец текста Больё из книги Приветствуя Виктора Гюго:
Я всегда себя спрашивал: почему иные писатели оставляют нас безразличными, не трогают нас, тогда как другие становятся своего рода богами, вырывают нас из нашего обыденного, настаивают на близости с ними? С чего вдруг я так полюбил Виктора Гюго? Откуда это желание выучить наизусть некоторые из его стихов, ведь я для такого рода вещей слишком ленив и память моя оставляет желать лучшего. Размышляя об этом, я понимаю, что Гюго захватил меня уже довольно давно, приучил меня к его беспокойному присутствию в моей жизни, что он живёт во мне, будучи для меня актуальней многих из моих знакомых, которым я пожимаю руку и в чьих глазах читаю скуку и уныние. И я спрашиваю себя: что толкнуло меня заинтересоваться Гюго, прочитать десять тысяч страниц, написанных им? Мне кажется, что прежде всего – его мощь, его сила, его безудержная энергия, неудержимая жажда творчества. Очень рано Гюго захватили глубинные таинство и магия слов, светоность образов, гармония тезисов и антитезисов (его собственный Глагол очень скоро перестал принадлежать ему, овладел им, сделав неуязвимым!). Никто как Гюго не даёт такой амальгамы перспектив, встреч, общих мест, жемчужин, противопоставлений; он сам в центре антитез и противоречий; иной раз он – день, другой – ночь заключает его в себе и внушает Бред. Гюго дал себе достаточно яркую характеристику, когда сказал, что «мерцающей кометой он врезался в уголья звёзд». Для него нет середины. Только крайности. Только величие. Только безумие. Если я так прикипел к нему, то это из-за того, что он говорил о ночи и деревьях, двух главных страхах его детства, мучимого таинствами мрака (о, зачем говорили мне о Скелетах, прячущихся в нашем погребе? Зачем уверяли меня, что эти Скелеты хватают детей, длинными, склизкими от плесени, костлявыми, подобными ветвям деревьев пальцами выдавливают детям глаза? Другой символ смерти, конца меня самого, от которого я прятался с головой в одеяло, обливаясь холодным потом и дрожа, зная точно, что Смерть схватит меня за лодыжки и бросит меня в Преисподню!)
Таков стиль изложения Виктора-Леви Больё. Мне иногда кажется, что это я сам, бредовый девятиклассник, пытающийся изложить своё видение Достоевского в сочинении на тему Идиота. Ничего хорошего из этого не получилось, я же тогда не умел настаивать. А вот Больё научился уже тогда. Он, когда пишет, на чём-то всё время и почти истерически настаивает. Иной раз трудно понять, чего же он так настойчиво добивается. Но чтение это добротное, грамотное, в удовольствие. Лучше, чем моё школьное сочинение.
Жерар Бессет
Gérard Bessette (1920-2005)
Очень уважаемый мною автор. Он, впрочем, не только мною уважаем. В любой антологии есть упоминание о нём и чаще всего о его «Книготорговце», так примерно можно перевести Le Libraire (1960). У меня есть этот роман даже в двух экземплярах. Один готов обменять на любого квебекского автора, если этой книжки нет в моей библиотечке.
О самом Бессете стоит сказать несколько слов (похвальных). Родился 25 февраля 1920 в Сент-Ан-де-Сабревуа (Квебек). Отец был земледельцем, но потом бросил землю и стал коммивояжёром. Жерар учился у Иезуитов, затем в Монреальском университете, где получил докторскую степень за позже опубликованный труд Образы франко-канадской поэтики (1960). С 1946 года он преподаёт, но не в Квебеке, а на западе Канады и в Соединённых Штатах, позднее в Королевском университете (Онтарио) вплоть до 1979 года. Утверждается, что он не мог найти работу на родине, потому что декларировал себя атеистом. Что ж, возможно.
Он считал себя в первую очередь поэтом и литературным критиком, пока не проникся написанием романов, в чём по-настоящему преуспел. Занимался он и «психокритикой» в духе Шарля Морона. Его наследие в этой области тоже немалое. Он в частности способствовал поднятию на щит поэзии Неллигана, глубоко анализировал романы Ан Эбер, Ива Терио, Габриэль Руа и Виктора-Леви Больё. Но, приходится повториться, что его романы составили ему репутацию ведущего писателя своего поколения. Первый и самый реалистичный роман (городской роман, по ассоциации с городским романсом) Драка (1958) есть в моей библиотечке. Карманного формата тоненькая книжеца, вышедшая в Круге французского чтива (такое издательство: Cercle du livre de France CLF). В том же издательстве один из томиков Книготорговца.
Итак, первые романы Бессета безусловно реалистичны и критикуют квебекские нравы. Но и в них обнаруживается известная дистанция по отношению к традиционному роману, с его претензией на знание мира и его реконструкцию. Любитель Фрейда и Мелани Кляйн, он впоследствии сосредотачивается на исследовании психики своих персонажей. Техника письма тоже меняется, напоминая французский Новый роман. Инкубация (1965) – тоже роман с моей книжной полки. Увлекательный роман и очень тягостный одновременно, со множеством повторений, без единой точки, почти без знаков препинания, зато много скобок, ради объяснения того, что могло бы быть понятно, измени он стилистику повествования. Очень хочется воспрозвести фрагмент текста, но лучше наверно отсканировать, жаль времени.
Эрман в своей антологии говорит о пастише, Книготорговц и Посторонний Камю. Как не согласиться? Эрве Жодуан очень похож на Мерсо. Внешний мир так же не существует для обоих и может привлечь их внимание только случайным инцидентом. Роман представлен в форме журнала, который нужет герою, «чтобы убить время в воскресенье, когда все таверны закрыты». В 1948-1950 годах Жодуан работает продавцом в книжном магазине Леона в Сен-Жоасэне. Это место он получил от государственной службы по трудоустройству. Живёт от замкнуто, проводя время на службе и в тавернах, где пьёт пиво, затем возвращается в свою комнату и всё это в маленьком городке, сознание жителей которого всецело подчинено Церкви.
Он неплохо знает литературу, но не выказывает это наружно. Надо сказать, что в эту эпоху существовал Индекс, т.е. список книг запрещённых католической церковью. А в книжном магазине Леона был загажник, в коем запрещённые книжки ждали своего часа. Ничтоже сумняшеся, Жодуан продаёт Эссе о нравах Вольтера одному семинаристу. Вот это собственно и составляет основную интригу романа. Нельзя было, а он плевал на запрет, что навлекло на него и на магазин гнев духовенства. Леон вынужден был спешно избавиться от опасного чтива. Он доверил Жодуану спрятать в надёжном месте это богатство, а Жодуан продал книги в Монреале и счёл этот жест своей «маленькой победой» над бесноватым духовенством и затхлым городишком. Каждый волен заблуждаться сколь ему заблагорассудится. Однако можно говорить о победе над собой, над общественными предрассудками.
Теперь, как обычно, фрагмент текста. Я всецело доверяюсь выбору Эрмана. Мне он кажется достаточно серьёзным автором. Замечательно, что и Мишель Лорэн в своей антологии даёт тот же отрывок. Удивительно, правда? Ещё удивительнее то, что и Лиз Говэн вкупе с Гастоном Мироном в их совместной антологии предлагают вниманию читателей тот же фрагмент, но только чуть более расширенный, не страничку, а две. Зато две другие антологии, Сержа Провенше (2007) и Люка Бувье (1996) согласно предлагают другой эпизод – встречу с кюре – весьма показательный эпизод. Придётся мне и с ними согласиться.
Вся штука в том, чтобы убить время. Совсем не просто, понимая, что после работы и уже слишком устал. Когда есть силы топать, куда глаза глядят, так ещё туда сюда, даже в таком захудалом городишке, как Сен-Жоашэн. Шляешься по главной улице, пялишься на витрины, на прохожих. Доходишь до вокзала или до автобусной станции, смотришь на отправление и прибытие. Сядешь в зале ожидания и слушаешь трепотню, всё в таком духе. Но когда от прогулки этой воротит, и когда знаешь, что заснуть сможешь только под утро, то убить время – это уже дело не простецкое.
Вот почему по вечерам, после моциона, чтобы нагулять аппетит, я торчу в таверне. Место не ахти, я и сам знаю. Но я уже не в силах торчать в киношке, одной из трёх. В двух других вообще деревянные скамьи, но и третья тоже не топленная. С другой стороны, что мне делать одному в моей комнате. Читать я уже не читаю давным давно. Что до музыки, то это надо покупать приёмник, а буду ли я слушать, ручаться никак нельзя. Нет, очевидно, таверна – лучшее, что я могу себе представить.
Кроме той, что при гостиннице, рядом с танцевальным залом, таким шумным, что у меня от него мигрень, в Сен-Жоашэне три пивных заведения. Они все одного пошиба, более или менее. Если после нескольких проб, я выбрал У Треффле, так это только потому, что от книжной лавки Леона до неё всего минут десять пёхом и столько же до моей комнатки. Квартал этот такой чумной, что встретить кого-нить из клиентов практично невозможно. Из завсегдатаев большинство работяг, среди них бывают и горланы (особенно по пятницам и субботам), но меня они не трогают.
Обычно я устраиваюсь в углу рядом с гармошкой отопления и отхожими местами. Запашок там, конечно, сомнительный, когда дверь распахивается, но угол этот самый тёплый, а когда мне надо облегчиться, то далеко идти не надо. И к запаху этому я уже попривык. Курю чуток больше сигар, вот и весь секрет. Короче, моё пребывание в таверне – это то, на что жаловаться не приходится.
Единственное серьёзное обстоятельство – мой собственный организм, который с трудом переносит пиво. Поясняю: не то, что я принимаю внутрь, а то, что мне приходится выводить наружу. После седьмой или восьмой кружки мочевой пузырь начинает меня допекать. Несколько дней я даже думал, что с пивом пора кончать. Но тут в газетке наткнулся на рекламку чудодейственной соли, Safe-All называется. Я прикупил бутылочку. Принимаешь хорошую порцию снадобья между третьей и пятой и всех неудобств только-то вполне терпимое жжение.
А теперь другой отрывок, о котором я уже упоминал.
Как-то утром вошёл г-н Кюре. Я понял, что это был он, потому что все три старые девы так его приветствовали. Насколько знаю, он впервые заглянул в наше заведение. Полагаю, что он никакой не читатель – по крайней мере, если он не закупает где-то ещё. Жирный человек под шестьдесят, ещё хорошо сохранившийся, красномордый, с вызывающим носом, со скошенным лбом, растрёпанной шевелюрой, но говорящий размеренно и величаво. Он подошёл ко мне и шёпотом осведомился, не я ли «ответственный за продажу книг». Очевидно, ему не хотелось, чтобы старые калоши слышали наш разговор. Я припоминаю, что тишина в магазине была абсолютной. Я ответил совершенно отчётливо, что, действительно, кроме вечеров в пятницу, когда на моём месте стоит господин Шикуан, а равно кроме часового перерыва с двенадцати до часу, когда меня сменяет мадемуазель Морэн, я и есть тот самый ответственный за продажу книг, иначе, что бы я делал за этой конторкой.
Вежливо кивнув головой, он принялся исследовать книги, выставленные на полках. Он даже попросил меня дать ему лесенку, чтобы он мог разглядеть корешки книг на самом верху. Время от времени он сверялся со списком, который извлёк из кармана и качал головой. Я оставил его за этим занятием, сел на табурет и мне в конце концов удалось задремать, как обычно. Через какое-то время г-н Кюре низошёл и совершенно конфиденциально спросил, нет ли у нас «некоторых опасных книг». Я ошарашенно посмотрел на него, а затем попросил его объяснить мне, что он называет «опасными книгами». В голосе его зазвучала нотка раздражения:
- Вы знаете, о чём я говорю! Книги, которые не следует давать кому попало.
Я ответил ему, мол, не знаю, тем более, что и сам не читал таких, а если бы и читал, то вряд ли осмелился бы высказывать суждение по этому поводу. Он распинал меня взглядом несколько секунд. Очевидно, спрашивая себя, действительно я такой придурок или только придуриваюсь.
- Стало быть, у вас нет моральных устоев, которые указали бы вам на дурную подоплеку иных, продаваемых вами книг? – вскинулся он.
Я ответствовал, что не могу знать, но ежели он желает дать мне названия этих дурных книг, то я сверюсь по регистру. Тогда он упомянул Отца Сажома и Аббата Вифлеемского.
Я знал, что книг с такими названиями в наших регистрах нет, но долго и методично просматривал списки книг, всем своим видом выказывая необыкновенное рвение, прежде чем сообщить о результате моих поисков. Нет, но если желаете, мы могли бы заказать для вас оба тома. Думается, через пару недель их доставят.
Нахмурив брови, он снова долго и испытующе смотрел мне в лицо. Потом вдруг резким движением вынул из внутреннего кармана пальто книги и сунул мне её под нос.
- Вам знакома эта книга? – с угрозой в голосе спросил он.
Это была Эссе о нравах. Я сказал ему, что не припоминаю, но, кажется, имя автора мне что-то говорит.
- Так значит, эта книга не отсюда?
Я взял Эссе в руки, посмотрел на обложку с обеих сторон, открыл, полистал, затем вернул г-ну Кюре, сказав, что вряд ли эта книга из нашей коллекции, потому что все наши помечены на внутренней стороне обложки специальной наклейкой с названием магазина, что я и продемонстрировал, открыв наудачу первую подвернувшуюся под руку книгу. Я добавил, что, конечно же, наклейка могла слететь, потому что последняя коробка с наклейками была, похоже, бракованной, клей более чем сомнительный, но тем не менее, если присмотреться, то вообще никаких следов клея, ни царапин, какие случаются, если этикетку отрывают, значит, всё-таки это вероятно не наша.
Г-н Кюре некоторое время стоял неподвижно, озадаченно почёсывая подбородок. Два или три раза он окрывал рот, но так ничего не сказал. В конце концов он сунул книжку обратно во внутренний карман пальто и поблагодарил меня за разъяснения.
Уверив его в моём совершенном почтении, я спросил, не желает ли он, чтобы я заказал для него оба упомянутых тома – Аббата Вифлеемского и Отца Сажома. Г-н Кюре несколько секунд соображал. Он думал о чём-то другом. Наконец он мне ответил: «Нет, нет». Эти книги есть в церковной библиотеке, он просто хотел заглянуть в них на месте. Я тогда поинтересовался, не желает ли он приобрести что-нибудь из нашей коллекции, которая, хоть и скромна, но всё же достаточно разнообразна. Нам было бы приятно быть ему полезны. Впервые я настаивал, чтобы посетитель купил что-нибудь. Я надеялся всучить ему соловья попыльнее. Но мне не удалось. Торгаш из меня никудышний. Г-н Кюре отклонил моё предложение, сославшись на слабость зрения. Когда же я выразил своё удивление, ведь он читал без очков, и предположил, что его глаза, вероятно, быстро утомляются от чтения, он это имел ввиду, он ответил: «Да-да», это именно то, что он имел ввиду. Я же поторопился поздравить его, потому что хорошое зрение в его возрасте, когда большинство уже давно импотенты, это... (Как я уже говорил, ему не больше шестидесяти.) Мой комплимент оставил его равнодушным. Он шумно прокашлялся и ушёл, бросив мне сухое «до свиданья».
Ещё один роман Жерара Бессета La Commensale, что можно перевести как Сотрапезница, ещё больше чем Книготорговец похож на Постороннего Камю. Я бы даже сказал, что этот роман не просто похож; он едва ли не точный слепок с романа Камю. Посудите сами: герой – типичный «посторонний», декларированно чуждый общепринятой логике. Завязка – приятеля, который вовсе не приятель, а так, «сотрапезник», выгоняют с работы. Наш герой ищет себе другого, потому что питаться в одиночку не может. Находит даму, которую уламывает обедать с ним, шантажируя тем, что перестанет выполнять за неё её работу. У нашего героя математическая шишка и склонность к шахматам, да что там, большой талант. Мог бы карьеру сделать, но плевал он на карьеру. Герой, как было сказано, плюёт и вообще на общество, не то что на карьеру. Принцип его проживания на земле – не потеть, который он проповедует даже в постели с той самой шантажируемой дамой.
А дальше всё одно за другим: у дамы муж – шахматист, алкоголик и безработный по убеждению. Самого героя тоже гонят с работы, но уже совсем нелепо. Логика настолько последовательна и вместе с тем чужда общепринятой, что роман воспринимается, как данность, но никак не как срез общества. Хотя в конечном итоге приходишь к выводу, что так оно всё в жизни и бывает...
Хороший роман. Мне бы хотелось его перевести, а если так, то этим я и займусь в самое ближайшее время. Мне особенно нравится, что книжка у меня уже есть, её не надо искать и, что особо приятно, покупать. Мне нравится покупать книжки, но тут я вхожу в конфликт с пространством. Книги не должны занимать больше половины жизненного пространства. Таково моё теперешнее убеждение.
