Моя русская библиотечка - Гомбрович, Горький

Гомер (? Предположительно 7-8 века до н.э.)

 

Толстый том Илиады и Одиссеи в переводах соответственно Гнедича и Жуковского. Издательство Кристалл, Респекс 1998, собрание Библиотеки Мировой Литературы, Санкт-Петербург.

Вообще-то настоящим древне-греческим романом надо признать поэмы Гомера Илиаду и Одиссею. Греки тяготели к глобализму. Подумать только восьмой век до нашей эры, а уже такой богатейший материал, в котором масса действующих лиц, но всё же прослеживается основная линия. Боги смешиваются с людьми, люди чего только не делают друг с другом, нравы отличаются прямотой и жесткостью, чувствуется древность, простота, грубость. Всё массивно, громоздко, тяжело, даже самый гекзаметр, который завораживает и заставляет тебя изъясняться замысловато, чтобы поддержать ритм: Первого тут Пронооя копьём в обнажённые перси,// Мимо щита, поразил и кипящую силу разрушил (...).

Вот, побери меня чёрт, простота, но и мощь какова, вы скажите! // Просто не знаю, что молвить ещё, чтобы стало понятней,// Как я ценю этот памятник, мраморы в злато одетый,// И перевод, что читаю взахлёб, как когда-то// В детстве читал, не считаясь с фамилией Гнедич// или Жуковский, и кто из мужей достославных// брался ещё это воинство строк оделеть. Ведь не всякий// Выйдет один потягаться с историей многих...

Гомбрович, Витольд (1904-1969)

Короткая жизнь (относительно), очень похожая на мою собственную, иммиграция, фактически – бегство, скорее всего от себя самого, но одно было неизменно в его жизни – желание писать, творить и тут, как мне кажется, Гомбрович преуспел. Интересно, его фамилия от hombre – человек?

У меня всего одна книжечка этого автора, тоненькая и случайно купленная. Тем не менее я перечитал её с большим удовольствием и как бы заново. Порнография в переводе и очень хорошем переводе Юрия Чайникова (издательство Азбука-Классика 2000 Санкт-Петербург).

О чём эта книга? Трудно сказать. Но уж не про войну и не про Польшу военных лет. Формально в ней есть действие и оно очень простое. Двое приезжают погостить у третьего. Пожилые и это их тяготит. У третьего дочь на выданье. Есть жених – солидный, но есть и друг детства у этой семнадцатилетней девочки. Двое решают соединить юные «тела» - это и есть оправдание названия романа. В этом им помогает «исторический фон», оправдывая методы, которыми достигается цель. Тут, смею заметить, любой фон мог бы подойти, чтобы выставить нашу жизнь, как «порнографию», там где должны быть и эротизм, и сексуальность.

Замечательна же эта книга тем, как она написана и с какой тщательностью выписаны все малейшие движения души, даже не столько описаны, сколько придуманы, додуманы и передуманы. Любому слову находится антитеза, любому движению приписывается значение. Читая, ты часто ловишь себя на мысли, что трактовок слову и движению может быть великое множество, что Гомбрович трактовал нарочито, что он за уши притягивал значение, которое ему было нужно, что это было насилием, сознательными и издевательским насилием над текстом, над читателем, над жизнью, над «порнографией жизни». Мне, как декларированному мизантропу, следовало бы поучиться у Гомбровича ненависти к человеческому. «Ничто в животном мире не достигает такого безобразия – может ли конь или собака вступать в соперничество в такой развязной форме, с таким цинизмом формы? Увы! Увы! Человек после тридцати входит в безобразие...»

Гомбрович издевается надо всем, что видит оком писателя, воображая себе Польшу военных лет. В Информации, которая предваряет роман, он так и пишет: «...Польши я не видел с 1939 года ... Я придумал такую ситуацию, которая могла бы иметь место в любой подпольной организации, если того требовала её структура и её дух, поданный здесь несколько мелодраматически.»

 

На самом деле – любая придуманная ситуации сгодилась бы для найденного им литературного приёма, который можно было бы назвать увеличительно-искажающей лупой. Надо только решить, какое действие будет исследовано с помощью этой лупы. Конечно, убийство – наиболее активное действие, позволяющее детективное использование этой сумасшедшей лупы. Нет, Гомбрович не был сумасшедшим, он только старался сделать сумасшедшим читателя. Что ж, приятного чтения.

Горький (Пешков), Максим (Алексей Максимович)

(1868-1936)

Вот прикол, многие не воспринимают Горького как писателя. А по мне он так очень даже хорош. У меня трёхтомник его Жизни Клима Самгина, которым я дорожу. Я, как ни странно, читал его в сознательном возрасте, а теперь вот перечитал и убедился, что – хорошо! Рекомендую. Читать его надо перед сном и по чуть-чуть. Во-первых – великолепный снотворный эффект! Во-вторых – познавательно и даже психологично, типажи очерчены реалистично и разнообразно, иные – даже выпукло. Задуман роман панорамно и выполнен в соответствии с замыслом. Огромный пласт русской жизни подан с точки зрения гнилого интеллигента, не способного на активные действия, а жизнь его в эти самые действия всё равно втягивает.

И, значит, никто не может уберечься от истории, если писатель захочет вас в эту историю ввергнуть. Он придумает такие обстоятельства, от которых вы не отвертитесь. И сделает из вас символ или аллегорию. Будет зло посмеиваться и уверять, что от автопортрета здесь только близорукость.

Короче, очень душевный и значимый роман для тех, кто понимает. Так понимайте же!

Последнее замечание: удивительно, что Горький в этом романе использует неисчислимо один и тот же приём, когда кто-то что-то говорит, а Клим Иванович Самгин прислушивается и черпает жизненный опыт, кто-то что-то делает, а Самгин присматривается и опять же этот жизненный опыт черпает большой ложкой. Иногда его самого задевает этот самый жизненный опыт и Клим Иванович спасается от него бегством. При этом он понимает, что его жизненный опыт для чего-то нужен, но собрать его в кучу, разобраться в нём, может даже найти жемчужину – у него не получается. Его отвлекают обстоятельства, на них он без конца пеняет, но на самом деле получается, что у него просто нет таланта, дарования, без которого ни книгу не напишешь, ни настоящим мыслителем не станешь. Так его и мотает из одной ситуации в другую, а сам он какой-то сырой, непропечёный, пресный. И столько с ним всякого случается, даже позавидуешь, а он всё равно какой-то вялый, слишком осторожный, слишком надмирный, но даже в высокомерии своём ужасно посредственный. Как если бы ему ничего и не надо было, ни денег, ни власти, ни женщин, не говоря уже о друзьях – «пустыня стынущая, горечь поворотов недужных...», как в своё время написал Карлуша Бронский. Где-то он теперь, интеллигентишка паршивый.

Из квебекских авторов

Что-то я совсем этот блог забросил, всё больше о Мизантропе думаю. Но вот, матерьялец-монреалец:

Ощущения от Новой Франции

Сильва Кларэн, 1895

В подзаголовке: продолжение По ту сторону океана Поля Бурже

Вымышленные фрагменты из произведения Поля Бурже, собранные и опубликованные одним из его преданных учеников в Америке.

Автор прекрасно имитирует стиль и рассказывает, каковы могли быть впечателения Бурже от поездки в Квебек. Итак...

Воскресенье 14 октября

В Монреале уже три дня. Красивый город, даже очень красивый, и заслуживает титул «Метрополя». Мне говорят, что сердце французской Канады бьётся в городе Квебеке, в старой столице Шамплэна, а здесь я могу надеяться только на слепок с городов янки, коих немало выросло за  последние пятьдесят лет в Соединённых Штатах.

Сказать по совести, первое впечатление было именно таким. И притягательная мощь великой республики по соседству ощущается в тысячах мелочах. Здесь так же замечается этот лоск новизны и вместе с тем поспешности в этих высоких и причудливых зданиях. Улицы имеют тот же озабоченно-деловитый вид, те же электрические махины проносятся с кошмарной скоростью. И в остальном граница, разделяющая две страны иллюзорна и, не будь некоторых формальностей на таможне, туристу не пришло бы в голову, что он находится в другой стране. Даже монеты – эта головоломка для путешествующих европейцев – здесь те же, что в Соединённых Штатах: доллары и центы. Только здесь богиню свободы заменила собой королева Виктория, всего-то.

Только со временем, собрав вместе различные наблюдения, удаётся вычленить доминанту города, ту, в которой находишь не только одержимость ошалелых американцев, но и ту англо-саксонскую сдержанность, придающей дополнительное очарование горожанам, ведущим себя  с французским изяществом. Наблюдая за пассажирами в трамвае, скоро убеждаешься, что взгляд монреальцев отличается от остановившегося или просто отсутствующего или направленного вовнуть взгляда, столь присущего многим жителям американских городов, особенно среди мужчин. Свирепое американское «каждый сам за себя» здесь мягче, глаза доверительней и оживлены истинным огнём общности. Оживлённые и начисто лишённые британской флегмы разговоры между пассажирами трамваев совершенно те же, что и в наших парижских омнибусах.

Возможно я ошибаюсь, говоря, что тамошнее “go ahead” здесь, пройдя границу, тоже даёт слабину и теряет в напряжённости и суматошности. Все канадцы по сути те же американцы, если судить по их стремлению вперёд, но только здесь это стремление обусловлено не волей, а скорее той центробежной силой с какой Нью-Йорк раскручивает весь американский континент. Пассивность и послушное следование инерции прочитывающиеся на большинстве лиц тем более удивительны для меня, проведшему последние месяцы с янками, по общему мнению самодовольными и высокомерными. Колониальность – самое яркое определение, передающее мое впечатление от Канады, учитывая тот странный закон, согласно которому характер жителей зависит от устройства институтов, управляющих ими. Канада всё ещё колония. И печать колониальности заметна здесь практически на всём и, следовательно, на всех.