ВДОГОНКУ РОМАНУ ЗЮСКИНДА "ПАРФЮМЕР"

Вдогонку роману о Гренуйе

Любой роман – это парус, жадно ищущий ветра. Искусство романа – это искусство навигации, умение прокладывать маршрут, умение ориентироваться в океане, где только ветер и волны, солнце, луна и звёзды, да ещё верный компас и сверхъестественное чутьё капитана, которое сильнее предубеждений, сильнее суеверий, сильнее даже слепой веры человека в опыт его предшественников. Капитан в любой момент может изменить курс, доверившись своему чутью. И вот он – остров ! вот она новая земля, которая в первый момент всегда кажется той самой, обетованной, желанной !

Все капитаны ведут судовой дневник, их записки в конце концов оказываются ценным историческим материалом, и капитаны это знают. Это их глазами историки позднейших лет будут взирать на всё, что происходило с кораблём и его командой во время путешествия и в момент высадки на неизведанный берег и потом, когда корабль вернулся в родную гавань, чтобы поведать миру о невидaнном прежде. Такими чудесами полнятся записки Марко Поло и Колумба, Магеллана и Картье. С тем же пытливым любопытсвом всматриваемся мы в текст романа и понимаем, что он уже – часть истории, что изменить в нём что-либо – значит посягнуть на саму историю, переделать её по своему вкусу, ориентируясь на своё понимание законов, определивших траекторию именно этого корабля и воспринятых именно этим капитаном.

Можем ли мы остановить бег корабля, не будучи его капитаном ? Можем ли «придумать» то, чего на самом деле не было или во всяком случая, чего мы сами не видели ? Имеем ли право посягнуть на авторство и переворошить историю на свой лад ? Если мы ответим утвердительно на эти незамысловатые вопросы, если решимся примерить капитанскую фуражку с тяжёлой кокардой, на которой роза ветров и золотой якорь, то сразу почувствуем себя пиратами, морскими разбойниками, флибустьерами, захватившими чужой корабль, присвоив себе не только драгоценный груз пряностей и диковинных шелков, но и часть истории этого корабля. Теперь наша очередь странствовать и, следовательно, прокладывать новый курс в неведомое.

Конечно, это всего лишь сравнение, которое не может заменить самой истории. Но и в этом сравнении таится прообраз нового курса. Вспомнить только, с какой жадностью вдыхал Гренуй морской воздух, океанская громада врывалась в его сознание через его всепожирающие ноздри, ещё мгновение и он окажется на корабле, вольный ветер унесёт его в такие дали и к таким запахам, о которых он и помыслить не смел во Франции. Восемнадцатый век ещё располагал к длительным путешествиям в никуда. Гренуй попробовал бы уловить эфир, пятую субстанцию Вселенной, если бы встретил на своём пути колдуна, адепта астральных путешествий. Нос Гренуя, уподобившись носу корабля, вёл бы его вослед Летучему Голладцу и огням Эльма. Гренуй мог бы учуять запах философского камня, доведись ему столкнуться нос к носу с алхимиком.

Все эти возможности – в духе позднейшего европейского средневековья, на полпути от мракобесия до Просвещения. То была эпоха, когда вовсю буйствовал немецкий романтизм. Эпоха братьев-разбойников, эпоха безумной и столь же безответной влюблённости в нечто более могущественное, чем обыкновенная человеческая любовь. Из этой эпохи выведет Ницше своего Заратустру. Эпоха бури и натиска, эпоха великих крушений, новых робинзонад и неисповедимых утопий. Но мы чересчур увлеклись теоретизированием и нам пора вернуться в наш роман, а именно, к тому моменту, когда Гренуй придумал, как сковать эфемерный аромат девушки другими ароматами, что в его представлении означало огранить алмаз, чтобы тот засверкал бриллиантом. Но для аранжировки, для опорной средней и решающей ноты, для заострения и фиксации звучания, ему не подходили ни мускус, ни цибетин, ни розовое масло, ни амбра. Для таких духов, для такого человеческого благоухания ему нужны были другие ингредиенты.

Глава сороковая, в которой Гренуй знакомится с Нурвортом, алхимиком и врачевателем, и которая опровергнет всё дальнейшее повествование и, вероятно, подскажет нам момент, когда пора будет поставить финальную точку.


Гренуй сторонился людей. Он не выносил их запахов и мирился только с неизбежным, стараясь проводить как можно больше времени в мастерской Дрюо, производя опыты по сохранению всевозможных запахов, чтобы потом завладеть ароматом девушки из сада за каменной стеной. Изредка Гренуй выходил погулять за заставой Дю-Кур, посмотреть на далёкие горы и очистить свои ноздри от запахов города. С некоторых пор он стал замечать, что его обоняние как будто утомляется от обилия запахов, что ему всё чаще приходится омывать чувствительные ольфактивные луковицы чистейшей родниковой водой, еле слышным звучанием нагретых солнцем скал, замиранием всего, что не торопится входить в контакт с органической природой и смешиваться с ней. Сам он, не имея собственного запаха, мог бы сойти за изваяние, он мог бы вечно стоять среди толпы каменным идолом, если бы люди пользовались носом так, как они пользуются глазами. Впрочем, и глазами они пользуются чрезвычайно небрежно. Они ставят посреди площади каменного истукана, неделю или две восхищаются его пропорциями и качеством полировки, а затем перестают замечать и даже не досадуют, что каменный бог стоит у них на пути и им приходится обходить его, как если бы он торчал на площади всегда и не было бы никакой возможности заставить его посторониться.

Гренуй предавался подобным размышлениям не часто, ум его больше интересовался тайнами запахов, но если на него нападала охота пофилософствовать, то он принимался говорить вслух, и говорил, обращаясь к себе самому и, увлекаясь, говорил всё громче, а оказавшись на вершине горы, куда взбирался, того не замечая, кричал, вопил, речь его делалась нечленораздельной и со стороны казалось, что несчастный выродок лишился рассудка, что его беснование – тяжёлая душевная болезнь и помочь ему может либо сведующий лекарь, либо божий человек, либо сам Бог. Ни в лекаре, ни в божьем человеке, ни тем более в Господе Боге Гренуй не нуждался. Он предпочёл бы умереть, чем обратиться к врачу или к монаху. А у Бога было своих дел невпроворот, Гренуй не опасался встретить его в горах или в поле.

Тропинка вела Гренуя вдоль ручья. Он следил взглядом за искрами брызг на каменистых порогах извилистого русла, но в голове его уже начинал звучать привычный монолог, его монотонное философствование. «Что повергает людей в ужас?» – спрашивал себя Гренуй и ответа не ожидал, потому что знал его заранее. Mногое он знал бессознательно и ему необходимо было напрячь голосовые связки, чтобы звучание вопроса могло разрушить сферу этого не имеющего выхода, замкнутого на себя знания, чтобы отрешиться от блуждания в лабиринте безмолвия и попытаться сформулировать в словах то, что без слов представлялось Греную очевидным. И он воспроизвёл голосом свой вопрос и уже хотел так же вслух ответить себе, но не его, а чей-то незнакомый ему голос вмешался и сказал совсем не то, что готов был услышать Гренуй.

- Больше всего на свете люди боятся собственного страха !

Гренуй оглянулся. Человек, прервавший в самом начале рассуждения Гренуя был невысок ростом ; бледный и даже синюшный в лице, человек этот был одет странно, как если бы он был родом из страны, где постоянный и сильный ветер заставляет людей прихватывать скрепами края одежды. Серебряные застёжки схватывали широкие рукава лилового шёлка на запястьях и повыше локтя. Такие же застёжки не давали развеваться шароварам. Одна пара застёжек обхватывала лодыжки, другая – колени. Широкий кушак обматывал деликатную талию этого человека, а оба конца кушака были сколоты булавками. Из-под внушительного тюрбана такого же лилового цвета выглядывало крыло ворона, которое заменяло этому человеку чёлку. Удивляли чёрные глазницы и сверлящие, сумасшедшие глаза незнакомца. Говорил он хриплым, каркающим голосом, рот был непропорционально мал, подбородка почти совсем не было и острый нос, похожий на клюв, придавал его фигуре вид птицы, которую какое-то неведомое колдовство начало было превращать в человека, но другие чары, не менее сильные воспротивились этому. Так он и остался полуптицей-получеловеком.

Но всего удивительнее в этом человеке был запах. Гренуй привык различать людей по запахам, а от этого человека пахло чем-то неуловимо праздничным, не ярмaркой с её потным и истерическим скоморошеством, не именинным пирогом с ванилью и корицей в семейном кругу, не помпезным шествием, за которым последует жертвенное смрадное сожжение агнца, нет, от этого человека пахло вечным праздненством, безмятежным, не знающим ни чрезмерного напряжения, ни охлаждения, неизменного спутника пресыщения. От этого человека веяло прохладой и тишиной. В нём не было мельтешения мыслей и не было рабски безучастной покорности бытию. Он сам был воплощением бытия и бытие его было праздничным. И снова Гренуй не мог ассоциировать запах незнакомца ни с одним из известных ему запахов. Как та девушка за каменной стеной сада, незнакомец был пугающе чужим в этом слишком привычном Греную, надоедливом своими навязчивыми запахaми мире. Но на этот раз не было каменной стены, не было преграды, которая могла помешать ему принюхаться, осторожно приближаясь к незнакомцу.

- Человеку надо преодолеть собственный страх, чтобы перестать бояться или ужасаться, что по сути одно и то же. Подумай сам, в младенчестве человек тянет руку к огню и не боится, пока огонь не обожжёт его. Ничего особенного не случается с человеком, когда он обожжётся. Он чувствует боль, разумеется, и рука болит день и другой, но потом всё проходит. Огонь сам по себе нисколько не страшен, но человек уже не суёт в него руку, потому что помнит о боли, хотя боль прошла. Значит, по-настоящему он помнит только о том, как он испугался. Испуг, а не боль мешает человеку повторить эксперимент. Если бы он расстался со своим страхом, он мог бы вновь почувствовать боль, он мог бы обновлять свои ощущения по мере того, как они притупляются.

Гренуй чувствовал, что теряет нить рассуждений незнакомца, но его привлекали не мысли, излагаемые непринуждённо и естественно, как если бы он продолжал говорить с самим собой, а тот необыкновенный аромат, исходивший от произносимых слов. Этот аромат вносил сумятицу в его душу. Греную из-за этого аромата стало казаться, что он многие годы обманывал себя, идя за чудовищными химерами, плоскими и одноликими, что его способность тонко чувствовать запахи запрещала ему пользоваться не только другими органами чувств, но, что гораздо значительней – его разумом, способностью вольно, объёмно мыслить. Все его мысли двигались в одной плоскости. Он брал или у него забирали, другого он не знал. Он не мог предположить даже, что возможно избегнуть этих торгашеских отношений, потому что всем от него надо было чего-то омерзительно конкретного и сам он ни о чём другом не помышлял.

Самое эфeмерное, что было в жизни окружавших его людей, и самое реальное, чем жил он сам – запахи – тоже требовали чудовищной конкретности и воплощались во всём, что можно было взять и что чаще всего у него забиралось по праву сильного. Всё, чем он владел и чем дорожил, не обладало в глазах окружавших его людей даже ничтожной ценностью, пока не переходило в пузырёк с плотно пригнанной затычкой и не получало помпезное наименование. Тогда они торопились забрать у него духи, не догадываясь выпытать у него способ их приготовления. Но и ему для изготовления духов нужны были совершенно конкретные ингредиенты, которые не так просто было взять, присвоить их себе, чтобы выжать из них самое главное, как раз то, что само по себе не имеет никакой ценности.

С какой радостью Гренуй отдал бы этому незнакомцу муку своих мыслей, с какой радостью принял бы он рассуждения незнакомца и сделал бы их своей собственностью, если бы только знал, как это сделать. Как взять то, что не имеет никакой материальной субстанции. Как овладеть мыслью, если она изменчива, как вода в ручье, потому что выражается словами, которые исчезают без следа, едва их произнесут, но в которых можно купаться, как в водном потоке, пока они звучат?

- Если только постараться вспомнить, какое множество ощущений дало человеку первое, младенческое знакомство с огнём, каким трепетом и восторгом наделяет огонь всякого, кто к нему прикасается впервые, не ведая ни природы его, ни силы дивной, а только удивляясь его красочности… но нет, это вспомнить никак не удаётся, потому что всё застит страх. Почему страх оказывается сильнее восхищения ? Не потому ли, что страх оберегает человека, не даёт ему проникнуться сознанием открываемых и постигаемых тайн, цена постижения которых – смерть. Кто может знать, какие тайны откроются тому, в кого ударит молния, испепелив его на месте ? Но вид сгоревшего человека напоминает о страхе перед огнём и ужасает. Так ужасает человека любая смерть и любая боль, потому что боль и смерть связаны в его сознании воедино. И боль, и смерть, которая может быть последует за болью, вызывают страх. И даже то, что только может вызвать боль и смерть, даже то, чего ещё не случилось на самом деле – ужасает !

Мысли Гренуя шли вразброд, как стадо овец, а незнакомец направлял их к одному ему ведомой цели. Чужак в лиловом одеянии говорил так, что слова переставали служить торгашеству. Звуча сами по себе, они взывали к ощущениям, а не к смыслу. Потому что смысл легко продать, тогда как ощущения не покупаются. Они возникают изнутри и просятся наружу.

Бедный Гренуй, он совсем запутался и испугался. Он испугался этого человека в странном одеянии. Испарина покрыла его лоб. Голосом чужим, незнакомым его слуху, Гренуй спросил, запинаясь :

- Кто … ты ?

- Кто я ? – переспросил незнакомец удивлённо, - Зачем тебе знать, кто я ? И к тому же, если бы я захотел всерьёз ответить тебе на твой вопрос, мне пришлось бы вернуться к моим прежним страхам. Видишь ли, когда люди спрашивают «кто ты такой ?», они предполагают услышать имя, которое само по себе ничего не значит, потому что имя не выбирают, а получают от родителей ; на этот вопрос отвечают званием, но знатное происхождение такая же химера, как и имя, оно не затрагивает твоей сущности ; можно ответить, называя свою профессию, но чаще всего люди занимаются чем-то в силу независящих от них обстоятельств, перенимая профессию отца или попадая в подмастерья, когда они ещё не имеют свободы выбора. Никто не может ответить на твой вопрос, не солгав в душе. А ложь, какой бы убедительной она не казалась, это всего лишь способ оградить себя от возможной опасности, а значит и от боли, и от смерти, что на самом деле всё то же безропотное служение страху. Но я могу показаться тебе навязчивым, возвращаясь всё время к одному и тому же. Попробуй же сам ответить на вопрос, кто ты такой ? Прислушайся к тому, что прозвучит в твоей душе и скажи мне, что ты услышишь…

Тон незнакомца был ласково-повелительным, его запах – притягательным, Греную изо всех сил захотелось ответить честно и он спросил себя : «кто я ?». Он даже зажмурился, так хотелось ему не солгать, обновить своё ощущение себя, стряхнуть налипшую личину, пройти сквозь очищающее пламя, в котором сгорела бы дотла вся подлая история его жизни. Вспоминая своё детство, он дрожал от омерзения, удушливая волна поднялась из его кишок и его едва не вытошнило от чада разложения гнилых арбузов и рыбьих потрохов, от смрада жжёного рога и сифилиса. Он вспомнил свой крик из-под разделочного стола, который отправил его мать на эшафот. Он вспомнил слово «дрова», которым его вытошнило, когда он сидел на дровах и нюхал их жаркий, клубящийся будущим дымом запах. Так он учился говорить, называя только то, что издавало запах, аромат или вонь.

Вот почему ему так трудно было уследить за речью незнакомца. В ней не было ничего, что ассоциировалось бы в его мозгу с запахами !

«А-а-а !» – чуть не выкрикнул он по-звериному, но другое воспоминание увлекло его. Он вспомнил свой азарт, когда подростком коллекционировал запахи, свои охотничьи вылазки в Париж и тот неотразимый запах медовой сладости молока, в котором растворяется пирожное, когда впервые в жизни ему пришлось призвать на помощь глаза, чтобы убедиться, что нюх не обманул его. Он вспомнил и то, как он зажмурил глаза, пока душил ту девушку с рыжими волосами, как жадно вдыхал её юное благоухание, пока не пресытился им, и тогда задул свечу.

Он очутился у Бальдини, он изготовлял «Амура и Психею», но не ради денег, деньги даёт профессия ! Он смешивал ароматы не из честолюбия, слава ничем не пахнет. Он испытывал почти животную потребность стоять перед смесителем и дышать, дышать, предаваясь священнодействию интуитивно, как шаман, доводя себя до экстаза. Как знать, может быть именно это и было причиной его болезни тогда.

Но можно ли было считать выздоровлением его жизнь в горах ? Он был далёк от человеческого зловония, но в своём склепе, почти не слыша ударов своего сердца и всё же живя интенсивной и чудовищно извращённой жизнью, как никто другой в мире, он не получил откровения. Он научился вызывать к жизни любой из тысяч запахов, усвоенных им, мог комбинировать их, мог получать удовольствие и даже блаженство от некоторых из них, но обогатился только ненавистью и презрением к людям. Вся мистика его отшельничества, создание его обонятельной Империи, сводилось к мысли о его исключительности и недоступности миру. Семь лет, семь лет безумия пока не случилась катастрофа : он стал смердеть, захлёбываться самим собой, своей вонью.

Гренуй не желал повторения этого сна. Проснувшись, он не обнаружил своего запаха и это было чудесно. Он, Гренуй, способный за несколько миль обнаружить по запаху другого человека, не мог учуять свой собственный половой орган на растоянии ладони ! Сколько бы ни успокаивал себя Гренуй, думая, что не слышит своего запаха, потому что привык к нему с младенчества, в глубине души он был уверен, что своего запаха у него нет и никогда не было !

Хорошо это или плохо, такими вопросами Гренуй не задавался, но именно в это время к нему пришла идея создать человеческий запах, чтобы перестать отличаться от других. А от этой мысли до другой, научиться управлять с помощью запахов людским восприятием, вызывая их восхищение или ненависть, был один только шаг. И дальше, через многие неудачи, страсть к запахам вела этого человека к мысли о совершенстве. Но странно, что совершенство Гренуй искал в презираемых им людях и нашёл его в девушке за каменной стеной сада в городе парфюмеров Грасе. Этот парадокс, даже если бы такая мысль пришла ему в голову, Гренуй бы объяснить не мог. Он хотел покорить людей, но на деле поклонялся им, не всем, а избранной им девушке, но ведь она тоже была человеком !

И вот теперь Гренуй стоял перед человеком в тюрбане и изнывал от невозможности постичь то, что ему говорилось. Он не мог воспринять умом эту речь, но она покоряла его своим звучанием. В чём никак не хотел признаться Гренуй, так это в том, что не речь, а запах человека покорил его. Гренуй не мог стряхнуть его чары, он был так мал перед этим запахом, он чувствовал себя ребёнком в сравнении с этим человеком. Когда он задал свой вопрос, казавшийся ему риторическим, он представлял себе обезображенные ужасом лица и ему было приятно видеть их, а главное, ощущать запах страха, то особое потливое зловоние, которым полнились площади, когда толпы зевак собирались посмотреть, как будут вешать убийцу или сжигать ведьму. Запах человека в тюрбане нарушил симфонию, звучавшую в носу Гренуя, изменил мелодию и оркестровку. Теперь, вместо реквиемной мессы звучал мощный торжественный хор славящий человека.

Гренуй пошатнулся, мир вокруг него дрогнул и стал оседать, ноги Гренуя подогнулись, он упал на колени, потом рухнул ничком к ногам незнакомца.