Моя квебекская библиотечка (книжки по-французски) А

Я выстроил свою мини-библиотечку квебекской литературы в алфавитном порядке и первой оказалась тоненькая книжечка Ёжена Ашара (Eugène Achard) для детей и подростков Два горбуна Орлеанского острова. По названию первой сказки. Очень назидательной. Я эту сказку встречал и прежде, но без имени автора. Смею предположить, что Ашар авторизовал народную сказку придав ей квебекский колорит. Этот квебекский орнамент и позволил, вероятно, поставить Ашару свою подпись.

Ёжен АШАР (1884-1976)
Achard, Eugène

Les deux bossus de l’île d’Orléans, Édition Eugène Achard, Librairie générale canadienne, Montréal, Ottawa 1954

О самом Ашаре я ещё мало что узнал. Достоверно известно, что он иммигрировал из Франции, одно время был у маристов (религиозный орден), потом получил образование (бакалавра) в Монреальском университете, потом докторат в Лилле. Он сам был издателем, издавал правильные книжки и себя самого. Занимался географией и историей Квебека и Канады. Писал для детей, но из-под его пера вышли несколько детективов, и исторический роман, и научные труды. В книжке Режинальда Амеля Панорама современной квебекской литературы (1997) сказано, что всё творчество Ашара было абсолютно адекватно требованиям школьной программы и церковной цензуры. Он продолжал классическую традицию во времена (1940-1959) уже основательно подпорченные модернизмом. Надо будет продолжить поиски, чтобы узнать чуть больше об авторе. С другой стороны, он явно не классик квебекской литературы и зачем мне о нём знать больше?
Вот, впрочем, ссылка на блог, который мне очень нравится:
http://laurentiana.blogspot.com/2007/10/le-tresor-de-lile-aux-noix.html
Простор для изучения
Сказки простенькие. Вот сюжет сказки о двух горбунах. Собственно, горбун был один, хороший мужик, только горбатый. Был не дурак выпить, хотел жениться, да горб мешал. Ещё он здорово играл на скрыпице и его приглашали на все праздники и на свадьбы, наливали и не было его лучше. Однажды он наклюкался и, возвращаясь домой, ужасно устал и прилёг отдохнуть под деревом. И в полночь его разбудили эльфы. Он им играл на скрипке всю ночь и эльфы ему предложили на выбор – красоту или богатство? Чудак попросил избавить его от горба, чтобы жениться на одной деревенской девушке, которая ему благоволила и горбатому.
Сосед столяр позавидовал ему и подумал, что он-то попросит богатство, а с богатством и горбатый мог бы жениться на красотке. В полночь он был на эльфовой полянке, правда, на скрипке он не играл, но поигрывал на дуде. Не ахти, но, думая об ожидаемом богатстве, старался изо всех сил. Эльфы решили и его отблагодарить и задали тот же вопрос. А столяр, такой дурак, не решился сказать прямо – богатство, а сказал: «То, что горбун не захотел!». Вот и получил горб. А на другую ночь он вернулся, чтобы разобраться с эльфами, но те превратили его в сухое дерево.
Но завязка и закругление сказки чисто квебекские. И это я хочу перевести, чтобы дать понять, что именно автор привнёс в сказку.

Слышали вы об Орлеанском острове, о жемчужине нашей великой реки? Квебекские богатеи понастроили здесь своих дач.
Но в стародавние времена это был остров колдунов, их бесовских шабашей и плясок.
Тогда и церковь приход святого Лаврентия на южном берегу острова называли по имени святого Павла Сухого Древа.
Что за причудливое название, скажите вы мне. Я и сам сколько ни искал, доискивался, откуда оно, да вряд ли и нашёл бы, не подвернись мне старый рыбак из тех, что сидят на веранде своего дома, посасывают неизменную трубку и смотрят на голубые струи могучего потока, не раз испытавшего их мужество.
Лучшего отдыха я и представить себе не могу, поэтому каждое лето недельку-другую гощу у старого морского волка, как он любит себя называть, на его прелестной вилле Аргентонэ.
Он знал, чем угодить мне. Когда я приезжал, его баркас был свежевыкрашен, мы брали с собой провизии и на вёслах шли от мыса к мысу, от бухты к бухте. Эх! Уж я изучил берега Орлеанского острова так, что мог бы с закрытыми глазами нанести их на карту.
И вот однажды прошлым летом, полулёжа в баркасе, я разглядывал живописную Сен-Лоранскую деревеньку и двуглавую церковь, что отбрасывала тень на свежую зелень листвы. Не знаю почему, но я вдруг спросил у моего компаньона:
Скажите-ка, дядя Гослэн, отчего в прежние времена церковь эта называлась Святого Павла Сухого Древа?
Это старая история, - ответил мне старик, забыв о вёслах, - Теперь ей уже никто не верит. А история эта наша фамильная.
Вот так номер! Расскажите!
Бросьте, мой дорогой Евгений. Вы тоже не поверите. Теперь никто не верит ни в колдунов, ни в духов, ни в гномов или эльфов. С тех пор, как изобрели электричество и всё, что с ним связано, всю старину снесли на чердак либо в подпол вместе со старыми тряпками и дедовскими кушаками. Мне и самому кажется, что все феи нас оставили. Да и что им делать у нас, когда вона еропланов полны небеса, больше, чем птиц.
И напрасно вы так думаете, дядя Гослэн. Я сам очень даже верю в фей. По-своему, конечно, но верю. Так вы уж сделайте мне одолжение, расскажите вашу историю.

И далее следует сказка, в тексте которой мелькают иные квебекские реалии, фамилии, с которыми связаны предания и легенды, как мадам Корриво, о которой написано в другой книжке и о которой, следовательно, речь впереди.
Любопытно, что из дерева, в которое превратился горбун столяр, сделали опору в церкви и этот столб представ лял собой райское древо, вокруг которого обвился змий-искуситель.



Юбер АКЭН
Aquin, Hubert (1929-1977)

Это очень известный и едва ли не самый скандальный автор в квебекской литературе уже потому хотя бы, что самоубийца. У меня в библиотечке три его книжки :
Следующий эпизод
Точка бегства
Провал памяти
Соответственно:
Prochain épisode Édition du renouveau pédagogique 1969
Point de fuite Le cercle du livre de France 1971
Trou de mémoire, BQ Édition critique 1993

Я многожды брался переводить, но всякий раз утомлялся и бросал. Стиль совершенно шизофренический, не зря его упекали в психушку. Союз квебекских писателей выпустил биографический словарь и вот что можно прочитать об Акэне:
«После классического образования Акэн получает лицензию в философии от монреальского университета, после чего записывается в Институт политического права в Париже. Сотрудник Радио-Канада, он затем становится сценаристом и режиссёром в национальном кино-офисе, но в конце концов предпочитает преподавательскую стезю. Его первые тексты относятся к 1959 году, он сотрудничает в разного рода журналах: Позиция (Парти при), Маклин, Голоса и Образы страны, Свобода, в последнем он займёт пост директора в 1961 году. Его первый роман Следующий эпизод опубликован в 1965. В 1969 он отказывается от премии Генерального Правителя (не знаю как сказать по-русски Gouverneur général), но принимает Квебекскую премию в 1970 за его третий роман Антифонер . В 1973 году он получает премию Давида за всё своё творчество в целом. В 1977 Юбер Акэн кончает с собой. Посмертно выходят сборник текстов Эрратические валуны (1977) и Обромбр в майском номере журнала Свобода за 1981 год.»
Очень и очень скучный текст.
В антологии Современные писатели Квебека, составленной Лиз Говэн и Гастоном Мироном, даются куда более пространные биографические данные. Гастон Мирон – поэт, который был лично знаком с Акэном. Лиз Говэн положила жизнь на изучение квебекской литературы и возглавляет какие-то там комитеты. Более чем достойные авторы. Их книжки есть и в моей библиотечке, но о них позже. В заметках об авторе Говэн и Мирон пишут в частности, что Акэн, сказавший о себе, что он «писатель, потому что не получилось стать банкиром», оставил по себе блестящую и подрывную память, основанную на болезненном осознании двусмысленности писательства в ситуации зависимости и половинчатой колонизации франкоязычной Канады, испытывающей культурологическое утомление. Его текст «Профессия: писатель» обнаруживает неудобства и зависимость того, кто во что бы то ни стало пытается избегнуть положения «талантливого раба». Это поиск «коггерентного отказа от обозначения личности». Его мысль нетерпелива, что особенно заметно в сборниках его текстов, она питается обширной эрудицией, позволяющей в любой момент вернуться к причинам и обозначить связь между культурой и политикой.
В своих романах, взрывных, подозрительных и требовательных, он использует стиль, создающих обманчивую видимость, фраза его виртуозна, гибка, а карнавальность восхитительно артистична и анаморфна. Раздвоение, зеркальность, смешение временных и пространственных планов, изменение точек зрения требуют от читателя живой заинтересованности в декодировке текста, желание выбраться из лабиринтва бегства и преследования полицейской интриги, выдержанной в духе классического барокко. Повествование в Следующем эпизоде напоминает двойную партитуру, действие которой происходит отчасти в Лозанне, где прячется мистический тайный агент, отчасти в Монреале, где находится неподвижный автор, заключённый в психиатрический госпиталь за революционную деятельность, который предпринимает самоанализ и пересматривает свою жизнь, описывая её. Лже-детектив Следующий эпизод это и размышления об искусстве, о любви, о деянии и революции, тогда как след мифической женщины-страны, обозначенной буквой К, теряется где-то между сном и бредом.
Столь же полиморфен роман Провал памяти, поддерживающий постоянное сомнение в личности автора приводимых строк. Авторство приписывается самым разным людям и механизм умножения авторов представляется безотказным.
Приводимый фрагмент взят из книги Точка бегства

Профессия - писатель

С тех пор как я записал это в мой паспорт, я не прекращал кощунствовать в отношении данной консульской инвеституры и дошел до того, что радуюсь, измываясь над моим призванием, систематически превращая себя в абсолютного не-писателя. Повторяя, что я не манипулятор словами, я тем не менее продолжаю питать лицемерные амбиции однажды удивить, застав врасплох моего почитателя, чем-то сногсшибательным... Но, думая поменять профессию, оставив как есть запись в паспорте, я удостоверился, что с кем бы я ни говорил, меня не воспринимают иначе, как по моим прежним занятиям литератором. Несколько заказных текстов, в некотором смысле корпоративное членство в Сообществе Авторов: этого было достаточно, чтобы навеки затянуть меня, сколь я не отнекиваюсь и не отрекаюсь, в несмазанный механизм, всецело определяющий моё место. Наипорочнейший круг моих социально-биографических возвратов! Опыт самый плачевный; в отчаянии я вновь принимался за это дело, как почтальной, разносящий письма. Я чувствую себя евреем настолько, насколько посторонний взгляд определяет меня, как еврея. Моё еврейство переживается мною, как рубец на лице, оно написано – не иначе! – на моём лице. Никогда прежде я не ощущал себя писателем в меньшей степени, чем сейчас, и всё же я продолжаю писать. Что ж, если судьба или лень моя не могут вышвырнуть меня прочь с социальной роли писателя, я намерен заставить его величество наполовину дохлый язык дорого заплатить за моё синтаксическое заключение и за удушье, угрожающее мне; да, я намерен отомстить за развязность слов, за ту карьеру, открывающуюся передо мной наподобие входа в забой, под своды, смыкающиеся за мной, по мере моего углубления в шахту. Я жертва разрушительных импульсов против этого дурного французского языка, величественного, конечно, но второстепенного! Писательство убивает меня. Я не желаю более писать, ни жонглирвать с words words words, ни явно объявить о непостижимом, ни замышлять словесное преступление, ни искать чёрного кота в чёрной комнате, особенно зная, что его там нет (...)
Отойдя таким образом от оси литературы, я сам себя дисквалифицировал и приговорил изначально всё, что выйдет из-под моего пера, стать неверным выражением моего отказа от писательства. Иначе, что характеризует произведение литературы, как не формальная необходимость – срочность – означенная самим автором. Вопреки протестам, талдычащим анти-формализм, писатели прежде всего формалисты, в том смысле, что формы, используемые ими, являются основой их существования; они создают единообразие авторов. Вне творений, вращающихся вокруг литературной оси, все формы писания представляются второстепенными, незначительными, обусловленными обстоятельствами или, как в моём случае в данный момент, неизбранными и нежелаемыми. Другое важно для меня, что за пределами литературы, но не металитература, не новое обличье старых амбиций. Разрушение исторической обусловленности в свою очередь порабощает меня. Отвергая зависимость, я отрицаю литературу, которая по определению хлеб порабощённых, символическую продукцию, монополизированную подневольными, обречёнными на перепроизводство. Разве не убедительна картина литературного перепроизводства в колонизированных странах? За неимением реальности, производятся сверх меры символы; оно и понятно, ведь если бы колонизированные производили только необходимое, это не компенсировало бы их общую непроизводительность. Перепроизвесть или умереть. Выжить или исчезнуть. Удивлять или ничего не иметь – мало ли жизненных дилемм у порабощённых? Да, раб живёт по роману, написанному загодя. Он бессознательно подчиняет себя жестам достаточно двусмысленным, чтобы не видеть их истинного значения. Например, подчинённый выдвигает требования, но не предполагает степени их сочетаемости с возможностями, как его собственными, так и его начальника. Тем более не предполагает он степени возможного приятия его требований, чтобы при случае сказать себе, что эта партия выиграна... И всё входит в незримую когерентность. Отказаться от этой когерентности означает сознательно и всецело избрать бессвязность. Революция – это выход из диалога, иными словами – бредовость. Террорист говорит в одиночку. Подобно Гамлету, воображающему любовников Гертруды за всеми драпировками, революционер приемлет безумие слащавого принца в прогнившем королевстве. Революционер порывает с когерентностью зависимости и безотчётно ввязывается в монолог, прерываемый на каждом слове, подпитываемый сомнениями, которые он пытается увязать с господствующим здравым смыслом. Сомнение порождает монолог; в театре от монолога могут отказаться только те персонажи, чьи сомнения чрезмерны, тогда они оказываются наедине со всё искажающим одиночеством революционера или сумасшедшего. Настоящие монологи возможны только в отказе от когерентности, той, являющейся модальностью революции, и сами монологи есть её непременный признак.
Некогерентность соответствует, в случае с Гамлетом по крайней мере, отрыву от реальности, необратимой афазии по отношению к начальной когерентности. Гамлет бредит вдруг. И, действуя вне всякой связи с соотносительными законами, перестаёт быть «человеком в полной мере», что заслуживает, по мнению психоаналитика Андре Люсье, особой реплики. Фрейд, я знаю, догадывался о своём еврействе, но, благодаря трансцендентальным усилиям преодолел эту некогерентность, как побеждают близорукость, чтобы видеть полнее, становясь австрийцем... Французский канадец, который уже не может выносить самого себя, так же хотел бы увидеть полнее, потерять себя «вне группы», вне условий зависимости, приобретая щедрую когерентность не-самоидентификации. Литературные практики в условиях колонизации выражают состояние приятия. Кроме того, ритуалы литературного творчества всеми признаны, как терапевтические: после более чем долгой ночи экстаза, танцор уже не в силах противостоять колониальному сфинксу. Изматывая его, в ритуальной статье данец слов на линии горизонта примираяет человека с его ирреальностью. В нашей распадающейся стране я отказываюсь от успокоения, столь длительно искомого в блеющей церемонии писаний. Осознавая начавшийся распад, я испытываю искреннее желание участвовать в разложении нашего хрупкого общества, я желаю получить причастие, будучи двояк в чуждем мне теле, плесневеющем в двадцать второй королевской и многоязычной анкете, что, заражая, заставляет меня потеть. (...)



Жиль Аршамбо
Gilles Archambault (1933- )

У меня совершенно случайно оказалась в библиотеке книжка À voix basse (Вполголоса) и я, признаюсь, не смог её дочитать, когда только приобрёл. Мне показалась она занудной. Проблемы сердечника, бывшего повесы, а теперь самого преданного отца, у которого отбирают сына, меня в тот момент не интересовали. Они и сейчас меня интересуют только чисто умозрительно. Я на этот раз книжку осилил, выяснил даже, что он присутствует во всех антологиях квебекской литературы, которые я собрал в своей библиотеке. В предисловиях вычитал, что автор этот, хоть и без изысков, а всё снискал себе уважение и получил премию Давида за своё творчество. Это очень высокая оценка здесь в Квебеке. Я сомневаюсь, что о нём ведают во Франции, например, и не сомневаюсь, что никто о нём ничего не знает в России. Вот что о нём пишет Мишель Эрман в своей антологии:
Родился в Монреале 19 сентября 1933. Работает на Радио-Канада с 1958, подготавливая литературно-художественные программы и передачи посвящённые джазу. Он не присоединился к триумфальному хору националистов в шестидесятых и семидесятых, а писал «незамысловатые рассказы, которые говорили о тщете идей, о неизбежности фиаско и о банальности смерти. Ничего удивительного, что его голос оставался чаще всего без эхо» . (...)
Персонажи романов Аршамбо по сути своей антигерои, уничтожающие себя и других. Аршамбо – автор отчаяния без малейшего налёта романтизма, голой реальности, но голос его лёгок и ироничен. Между смирением и бунтом есть та лёгкость письма, которая сама первооснова трагедии человеческого бытия.
Жорж Ламонтань, главный герой Цветка в зубах (1971) находится на переломе жизни. Ему скоро сорок, его дочь беремена и хочет выйти замуж, работа техника на радио наскучила ему. Он мечтает оказаться по ту сторону стекла, стать коментатором. Смерть друга заставляет его отказаться от амбиций,отныне нелепых. Роман этот чрезвычайно интимен и не даёт ответов на экзистенциальные вопросы, которыми обычно перегружены психологические романы, просто потому, что отказывается от диспута, принимая позиции наплевательства. Что оказывается на деле, своего рода оптимизмом.

Далее Эрман предлагает фрагмент романа, письмо того самого друга, который покончил самоубийством.
Когда ты станешь читать эти несколько строк, я буду уже мёртв. Я предвижу твои слёзы. Ты никогда не умел их сдерживать. Тебе и незачем. Я не для того пишу, чтобы выжать их тебя слёзы. Я пишу только для того, чтобы у тебя не было сомнений, чтобы ты не терзал себя догадками, желал я или нет своей смерти. Я всё организовал. Это будет моим последним фокусом. Между нами никогда не было недомолвок, ведь правда? Вот я и не стану таиться.
Я не скажу, что кончаю с собой из-за отчаяния. Я, впрочем, и сам не знаю. Я думаю, что уже увидел всё, что желал увидеть. Это как луна-парк Бельмон для подростка, у которого больше нет ни билета, ни карманных денег. Все атракционы здесь, они никуда не делись, они по-прежнему привлекательны, но только ты понимаешь, что уже давно пора вернуться домой. Ты знаешь, что я этих луна-парков насмотрелся до тошнотиков. Я бы хотел отдохнуть от них.
С тех пор, как я принял решение покончить со всем этим, даже странно, как всё во мне утихомирилось. Я делаю мои малые дела без спешки. Я отвалю, как подобает. Все мои бумаги в порядке, моё наследство необременительно, как ты можешь догадаться. Нотариус был очаровательно глуп. Я в своём конформизме дошёл до идеи обставить мою смерть, как несчастный случай. Самый въедливый инспектор носа не подточит.
Да, всё в самом деле тихо-мирно. Я не чувствую никакого напряга. Я плыву по течению, наплевав на себя. Я не делаю вид, будто отдыхаю, как перед долгой дорогой. Мне это уже лишнее. Никаких жульничеств. Агония моя протяжна. Я всё же хочу, чтобы ты знал, мои последние дни были очень хороши, очень приятны. Я заставил себя подумать о тебе, о Луизе. Те минуты успокоения в моей жизни всецело связаны с вами. Я думаю, что в момент смерти, я вспомню о вашей сердечной душевности и этой мыслью ещё привяжу себя к жизни. Но не уступлю, не нажму на тормоза. Я удовольствуюсь ощущением страха, ощущением совершаемой глупости. Но я больше не могу. Вы оба правы, беря от жизни понемногу. Я же всегда загребал обеими руками. Обжора, лакомка, самонадеянный тип, у которого за душой никогда ничего не было. Я набрасывался на слишком большие куски и не слушал советов друзей.

Я же, прочитав роман Вполголоса, вынес ощущение незавершённости, как если бы автор сомневался в свой способности действительно глубоко анализировать переживания своих героев. Потому он и ограничивается констатацией без малейшего намёка на альтернативу, хоть и использует без конца сослагательное наклонение. Концовка романа настолько слабая и настолько никчемная, что я даже приуныл. Зачем ему было убивать своего героя таким нелепым способом? Что это дало читателю в понимании проблем того поколения? Все отношения героя с прочими персонажами романа только намечены пунктиром. Похоже, что автор выжимал из себя этот роман, надо было, вот он и старался. Но это «надо» было чем-то посторонним, внешним. Либо замысел романа был слишком долго пестуем и автор просто перегорел и писал уже автоматически, по долгу службы, как рапорт к годовому отчёту.
Возможно, я слишком суров, а роман замысливался именно как пунктир, как сердечная недостаточность, как кислородное голодание. Ну и что? Да пусть он замысливался не иначе, мне-то какое дело? Я не желаю задыхаться на страницах книги. Мне бы хотелось перевести какой-нибудь фрагмент, но я право не знаю, что выбрать. Лучше я подчинюсь выбору ещё одной антологи, той, что от Лиз Говэн и Гастона Мирона. Они, кстати, тоже представляют этого автора без особого энтузиазма, говоря только, что никогда прежде отчаяние и пропасти сомнений не знали столь спокойного изложения. Они приводят пару фрагментов из книг Неподвижное бегство (1974) и Взгляд вкось (1984). Названия говорящие. Но вот пожалуйста, из Бегства:
Я родился недалеко от парка. Вокруг были дома рабочих, не слишком красивые, не слишком уродливые. Было даже несколько буржуйских особнячков. В 1940-х переехать сюда означало для иных подняться по социальной лестнице. Свысока поглядывая на тех, кто жил на улице перпендикулярной нашей в домах с крысами и насекомыми паразитами. Там царила нищета и дети были до того грязны, что с души воротило. Там случалось, что беременную женщину выбрасывали на улицу то пьяный муж, но бессердечный домовладелец. Там без конца вызывали полицию. Деревья парка поднялись и сам парк превратился в островок зелёной отрешённости и мелкобуржуазного спокойствия. На его скамейках в предвечерние часы хорошо сидится старикам и тем, кто своё уже отстрадал. В школе медсеструха говорила нам о гигиене, я точно вижу её, огромную, розовую, насмешливую. Кто из вас чистил утром зубы? Трое из сорока. Могло быть и хуже. Поймите, как важно иметь здоровые зубы! Трое из сорока – это процент освободившихся от издержек среды. Освождались в одиночку и временно, никогда всем классом. Я отдалился от единственно возможного, но отказался примкнуть к иному, к собственническому и теперь не знаю, к чему приткнуться, везде чужой. Рита, чья доброта вспыхивает, едва к ней обратишься, должна воспринимать меня забитым и очень льнущим. Я же, как цивилизованный человек, стараюсь не докучать ей! Надо быть особо обходительным с рабочими, они такие ранимые. Я не откровенничаю с ней. Это и невозможно. Наши разговоры по светски поверхностны. Частички правды обо мне, во что я действительно верю, я доверяю другим, но частички эти мизерные, мне иной раз кажется, это я о другом говорю. Жизнь безжалостна к мечтателям. Прежде я так живенько покинул этот квартал, желая, не признаваясь себе в этом, достичь глубин сознания. Были у меня и свои принципы и даже тайный план, как освободить рабочий класс. Я только идеями и жил. Я покинул квартал точно переступил порог, уф! Теперь всё ускользает из рук. Луи для мне не человек даже, не рабочий, не друг, а изгой, существо иной формации. Он тоже был не от мира Сен-Поль, живя мечтами, пьяный без вина. Я не узнаю больше этих мест, да и был ли я когда-то молод? Нет больше памяти, как не было. Прошлое удаляется невозвратно, даже Лоренс мне всё чаще представляется далёким воспоминанием, нет было страсти между нами, до чего же я дойду таким образом?

Не создалось ли впечатление, что этот фрагмент ничего из себя не представляет? У меня создалось. Не лучше дело обстоит и со вторым. Вот, пожалуйста:

Монреаль уже не тот провинциальный городишка. Столько иностранцев приезжают сюда ради удовольствия. Так по крайней мере они говорят. Из чувства порядочности, не пора ли объяснить им, что мы есть такое и что из себя представляет наша метрополия на самом деле? Я думаю больше о вещах духовных, о которых туристические агенства нисколько не заботятся. Мы мало хвалимся нашими культурными богатствами, нашей Площадью Искусств, нашими театрами.
Наш турист уже через час пребывания в Монреале знает, что самая свежая рыба на улице Сен-Лоран, что марихуана доступна в любое время на улице Сен-Дени и что улица Принц-Артур на определённом отрезке исключительно пешеходная. Но почему бы ему не узнать, что улица Шеррье – это интеллектуальная артерия города. Есть ли хоть один город с таким уникальным скоплением писателей на одной только калле? Долгое время наша Национальная Палестра задавала тон этой штрассе. Но с недавних пор интеллектуальные игры заменили мускульные. Сим фактом мы обязаны скромному синдикату писателей, чей динамизм нам ни в жизнь не перехвалить.
Париж в 1925 мог положиться на Монпарнас, Блумсбари переиначил литературный климат Лондона в начале века, но что мы были бы без нашей скромной, но крепкой виа Шеррье? Это такая короткая улочка, но сколь более значимая, чем длиннейшая и никчемная улица Шербрук. Всё потому, что величие улочки Шеррье не показное. Писательский люд, прогуливаюшийся по ней, отягчённый портфелями, набитыми документами, рукописями, авиабилетами и просьбами о воспоможении, вот что составляет её подлинное величие.
Концентрация талантов на этой стрит такова, что я не решаюсь там ходить в часы работы администрации. Поэмы и романы, публичные чтения и конференции там фатальны, как на Бирже. С наступлением вечера место эта кажется необитаемым. Люди вроде нас с вами могут там прохаживаться, опьянясь испарениями Творчества.
По определению у туристов нет нашей щепетильности. Они присоединились бы к Готте квебекской литературы даже в дневные часы. Как отреагиловало бы наше писательство, столь скромное, столь целомудренное? Стало бы ещё чаще путешествовать?

Понятно, что тут скрыта какая-то ирония, даже сарказм, если угодно, но только к чему бы всё это?
Лучше так, чтобы не огорчаться сверх меры, мы поставим книжку Жиля Аршамбо обратно на нашу квебекскую этажерку и обратимся к иным авторам.